За окном

За окном металась в истерике осень: обносила последнюю листву, выгибала упрямые древесные стволы, ломала ветви и щедро усыпáла колючими каплями аллею. Та была безлюдна и уныла, но всё же хранила странную красоту, могущую неожиданно кольнуть в самое сердце и заставить его биться чаще. Может быть это рыже-оранжевый ковёр? А может лужи, отражающие тяжёлое небо? А может и то, и другое?

Неважно. Уверенным можно было быть только в одном — на улице сейчас оказаться совершенно не хотелось.

— Кос, ты пропускаешь что ли? Сколько можно в окно пялиться?

Костя оторвался от окна и посмотрел на Саню. Тот нетерпимо потрясывал полупустой бутылкой текилы над рюмкой.

— Да засмотрелся на буйство стихии, так сказать, — усмехнулся Костя, — конечно, не пропускаю.

— И что там «буйство»? — безразлично поинтересовался Адам, поднося свою рюмку.

— Буйствует, — убеждённо сказал Костя.

Друзья сыпнули по щепотке соли в углубление у большого пальца, выжали по капле сока из лайма.

Чокнулись.

— Ну, за буйство! — объявил Саня, слизнул соль и выпил обжигающую жидкость. Довольно причмокивая, закусил лаймом.

Адам и Костя не заставили себя ждать.

— Слушай, Алекс, может сгоняешь за гитарой? — толкнул друга локтем Адам.

Тот перекрестился.

— Брат, сперва выгляни в окно, затем крепко подумай, что сказал… Хотя не трать время — хрен я туда выйду сейчас.

Адам пожал плечами.

— Скукота. Тогда ящик включим.

И прежде, чем кто-то успел возразить, нажал на кнопку пульта.

“— Я через десять минут сдаю смену. Может, пообедаем вместе?

— Только факс, мэм, только факс.”

— Хо-хо! — заорал Костя. — Старина Брюс. Это ты хорошо попал, Адам!

— Ну дык! — начал было выпячивать грудь тот, но началась реклама. — Твою мать…

Выпили ещё по одной. Реклама всё не кончалась. Одна дребедень сменялась другой: прокладки, стиральные порошки, шоколадки, магазины…

— О! — вдруг подал голос Саня. — Сморите-ка. «Хроники» опять чё-то выдумали.

«Хрониками» называли учреждение со странным названием «Институт хронического здоровья». Сложно сказать, чем руководствовались создатели института при выборе названия: задатками чувства юмора или серьёзными умозаключениями. В любом случае оно было логично — институт специализировался на лечении хронических и неизлечимых заболеваний. Точнее — на поисках способов их лечения.

На экране показывали то ли главврача, то ли какого-то директора, рассказывающего о долгожданном прорыве в медицине, который позволит излечить любую хворь.

— Фигня это всё, — вдруг хмуро сказал Саня, — мать они мою так и не вылечили.

— Брат, она всё же прожила на три года дольше, чем ей отмерили врачи, —
тихо сказал Костя.

— Знаю.

— Сходил бы и ты, Алекс! — выпалил вдруг Адам, и, прежде чем Саня успел как-то отреагировать на неожиданное предложение, продолжил. — А что?! Что ты теряешь? От их лечения плохо ещё никому не становилось. Только лучше. Да, никого так и не излечили, но жизнь продлевают — факт. Сколько тебе осталось? Может пятьдесят лет, а может меньше года. Тебя обычная простуда может скосить. Брат, извини за откровенность, но меня типает каждый раз, когда ты берёшь в руки нож!..

— Что?! — вспылил Саня. — Я же не буйнопомешанный!

— Но у тебя СПИД, чувак! Ты порезался, где-то ляпнул кровью, а потом пути её неисповедимы — может и во мне, и в Косе оказаться. Прости, брат, я тебя люблю, но я тебя боюсь.

Костя открыл было рот, но решил промолчать. Саня опустил взгляд, положил руки на стол, сцепил замком.

— По правде говоря, — тихо сказал он, — я и сам подумывал сходить туда. Но… не знаю. Стыдно что ли…

— Дурак, — констатировал Адам.

— Вдвоём пойдём, — сказал вдруг Костя. Друзья уставились на него, и он счёл нужным пояснить. — Мои лёгкие, помните? Сложная форма бронхита. Мне двадцать пять, а судя по лёгким — сорокалетний курильщик. С чего вы думаете я так увлёкся спортом и дыхательной гимнастикой? Врач сказал, что пока я молод и нет ухудшений, буду чувствовать себя неплохо. Молодость компенсирует недостаток дыхания. Но как будет потом — не знает никто. Может мне осталось всего лет десять.

— Да ну… — скривился Саня.

— Что «да ну»? — огрызнулся Костя. — Я дышу в полсилы уже сейчас. А мне, повторюсь, двадцать пять.

— Ну так и иди! — рявкнул Адам. — Разорался тут…

Завыл ветер, с треском обломилась здоровенная ветка. Все невольно уставились в окно.

— Выпьем, — вздохнул Алекс.

Пол был до безобразия чист. Точнее — образцово. Но хотелось употребить именно слово «безобразие». Костя даже подумал, а не снять ли бахилы? Не для подлянки, а любопытства ради: что будет?

Ну, к примеру ворвётся в кабинет широкоплечий санитар, выбьет из-под зада стул, спеленает смирительной рубашкой и наденет дурацкие кулёчки нарушителю против воли. Или того интересней — вызовет полицию, и два патрульных офицера в таких же целлофанах на ногах, поскальзываясь на гладком полу, прибегут зачитывать права.

Костя хмыкнул дурацким мыслям. И тут же их нелепый ход был бесцеремонно прерван лаконичным вопросом:

— Кхм?..

— И всё же, в чём состоит лечение? — решил уточнить Костя. — Вы говорите, что оно продлится год.

— Верно, — кивнул учёный медик, сутулый парень лет тридцати, — и весь год вы будете спать.

— Как спать? — опешил Костя.

— В криокамере. Видите ли, Константин… Мы всегда пытались воздействовать на больных извне, а нужно — изнутри. Пока вы сами не поймёте, что способны вылечиться, никакие лекарства не будут помогать. Вся загвоздка в мозге. Как только он даст организму команду на излечение, она начнёт выполняться. Глотая килограммы таблеток, вливая в себя литры лекарств, мы действуем против своей воли. Мы насилуем наш организм. Люди слишком привыкли доверять своё здоровье химии и врачам, им сложно понять, что они способны излечиться самостоятельно. Я и сейчас по выражению вашего лица вижу, что вы мне не верите. Но вы поверите. А чтобы поверить — нужно ломать стереотипы, которые сидят очень глубоко в подсознании. До них не добраться даже гипнозом. А мы… мы поможем мозгу выйти за эти рамки. Точнее даже не так — полностью их убрать. Для этого нужно, чтобы вы спали. Очень крепко и глубоко. Вспомните биологию. «Во время сна человек пребывает в состоянии с минимальным уровнем мозговой деятельности и пониженной реакцией на окружающий мир». То есть наиболее уязвим. Он и его разум. Именно в этот момент и нужно воздействовать на мозг. Мы будем отслеживать ваши сны и корректировать их. А чтобы успеть всё это проделать, вы будете спать в криокамере. Температура тела будет понижена, а процессы жизнедеятельности — максимально замедлены. Вам покажется, что вы проспали всего лишь ночь. Ну может немного больше… Через год вы пробудитесь, после чего гарантированно начнётся процесс выздоровления. Вы нам отдаёте всего лишь один год. Мы вам дарим десятки лет.

— А как же семья? Работа?..

— Семья поймёт, — убеждённо сказал медик, — с работой мы уладим. Мы не обязаны, но мы уладим. Вы соглашайтесь. Поймите, не каждый мог попасть в программу. Но вас выбрали…

— А мой друг? — вскинулся Костя. — Его выбрали?

— Хм… — медик застучал по клавиатуре ноутбука. — Его ФИО?

— Александр Николаевич Соседко.

Ещё несколько щелчков.

— Да, он в программе, — кивнул медик и тут же поспешил добавить, — согласен на участие.

— Ладно, — вздохнул Костя. — Тогда я тоже согласен.

* * *

За окном резвилась зима: заметала дома чуть ли не по самые окна первых этажей, прятала легковые машины, укрывала толстым пледом крыши домов и кроны деревьев. Носилась режущей крупой между домами. Аллея вновь была безлюдна, и казалось, что таковой была всегда — ни один след не нарушал гладкой снежной поверхности. Здесь ещё не ступала нога человека. Быть может целые тысячи лет…

Костя отвернулся от окна. Посмотрел на галдящих друзей. О чём был спор, кажется уже не понимали они сами, но упрямо что-то друг другу доказывали.

— Эй! Наливать думаете? — рявкнул Костя.

Мигом наступила тишина. Саня встрепенулся. Разлил коньяк.

— Ну! За наше здоровье! — выдохнул он.

Чокнулись. Сделали по глотку. Раскурили сигары.

— Костя, — обеспокоено позвал Адам, — может ты не будешь?

— Брось, — отмахнулся тот, — я здоров. Если уж Алекс вылез, то я и подавно.

— Это верно, брат, — довольно кивнул Саня, — это верно. Одна сигара в месяц-два не навредит. Да и слушай, ведь не в затяжку!

— А, ну да, — согласился Адам. И переспросил в очередной раз. — Сань, так говоришь, анализ отрицательный?

— Да, брат, да, — повторил самодовольно тот.

В который раз повторил. Уж этот-то вопрос ему можно было задавать сколько угодно. Приятно было на него отвечать.

— А я дышу настолько легко, что никогда не думал, что можно так дышать, — решил напомнить о себе Костя. — Это ж обалдеть можно — у меня поначалу голова даже кружилась.

— Да уж, — усмехнулся Адам, — а когда они начнут лечить этим способом остальных?

— Через пару лет, — пожал плечами Саня, — понаблюдают ещё за всеми нами. Сам понимаешь, тут спешить нельзя.

— Согласен. Наливай…

Саня как в воду глядел. Ровно через два года, в тот же день, укутавшись в шарф и втянув голову в плечи, Костя быстрым шагом направлялся к метро. Метель мела такая, что спирало дыхание. Снег залеплял глаза и холодными струйками стекал по лицу. Но метель — ладно, её можно было терпеть — если бы не минус двадцать.

Простуды Костя, конечно, не боялся, но пробирало до костей. Не спасали ни тёплые носки, ни подштанники, ни ушанка с опущенными «ушами», ни шарф по глаза.

А потому столпотворение на площади перед «Институтом хронического здоровья» выглядело слегка неправдоподобно. Если не невероятно. То есть само столпотворение, конечно, уже стало обыденностью: после успеха группы, в которой были Костя и Саня, началось паломничество к дверям Института. Народ шёл попытать счастья. Сперва неуверенно, затем настойчивей, а вскоре — совсем нетерпимо. Все хотели попасть в следующую группу — тем более, что пока лечение имело статус экспериментального, оно было бесплатным. Шли даже вполне здоровые. Видимо для профилактики.

Однако Институт не набирал добровольцев, а только записывал их в бесконечные списки. И продолжал следить за первыми испытуемыми, регулярно выкладывая результаты исследований в Интернет и оглашая их в СМИ.

Костю даже стали узнавать на улице. Каждый норовил похлопать по плечу, пожать руку, а после — подробнее расспросить о лечении…

В общем регулярные столпотворения возле Института не удивляли. Удивляло конкретно сегодняшнее столпотворение. Во-первых — из-за погоды, во-вторых — из-за времени: часы Кости показывали десять минут восьмого вечера.

Он нашёл глазами нерабочую телефонную будку — своеобразный атавизм на теле города — и, пробороздив по колено наваливший снег, залез в неё.

Достал мобильник. Набрал Саню.

— Здоов, Кос, — после первого же гудка невнятно отозвался тот — явно что-то жевал.

— Привет, Алекс. Приятного аппетита.

Послышалось демонстративное самодовольное чавканье.

— Шпасибо. Чё там?

— Да вот, проходил мимо «хроников». Смотрю — толпа народу здоровенная. И думаю — с чего бы это? Погода ужас, время тоже не раннее. Я чего-то не знаю?

— А ты в инете сёдня не был, что ли? — недоверчиво осведомился Алекс.

— Только почту заходил проверял, — пожал плечами Костя, — работы много было.

— Понятно, — хмыкнул Саня. — Они объявили о наборе следующей группы. Сегодня что-то вроде жеребьёвки — отбирают на этот раз человек сто или даже больше. И, слышь, новость — теперь это платно. Типа сильно потратились на дополнительное оборудование.

— И сколько стоит лечение?

— Штука баксов. Копейки, как по мне, за то, чтобы избавиться от всех проблем со здоровьем.

— Действительно. Но так они себя всё равно не окупят. Слишком дёшево.

— Рано или поздно окупят, — убеждённо заявил Саня, — если смогут сократить срок криосна.

Как в воду глядел…

* * *

За столом сидели два старика. Один твёрдой рукою разливал виски, второй сосредоточенно смотрел в окно.

— Костя, — низким, с хрипотцой голосом позвал Александр, — глаза поломаешь. Вот я понять не могу, чего ты всегда пялишься в это окно?

Тот пожал плечами. Прокашлялся.

— Не знаю. Хочется, — буркнул он. Помолчал. Спросил: — Сколько уже?

— Семьдесят шесть, — вздохнул Александр.

— Семьдесят шесть, — устало повторил Константин. — Даже не верится. Скажешь ты?

— Скажу, — кивнул тот и встал. Долго молчал. Пауза, пожалуй, слишком затянулась, но друг не осмелился её прервать.

Наконец Алекс вздохнул.

— Братишка Адам, — пылко начал он, — тебя нет с нами уже семьдесят шесть лет, но мы всё так же собираемся у меня на кухне. Выпиваем и представляем, что ты с нами. Да мы и знаем, что ты с нами. Мы с грустью и завистью вспоминаем о тебе. Тебе крупно повезло родиться, жить и умереть здоровым. Ты не был в этом чёртовом институте и смог однажды сбежать из этого проклятого мира. Ты не увидел, что здесь начало твориться…

— Э! Э! — запротестовал Константин. — Тебя куда опять понесло?

— К чёрту! — рявкнул тот. — Будь здесь Адам, он бы меня понял…

Глаза Александра заблестели, по правой щеке, умело обходя морщинки, потекла слеза.

— Адам! — продолжил он. — Повторюсь, ты везунчик, но нам тебя чертовски не хватает. Мы лишь надеемся, что ты нас там ждёшь. И однажды позовёшь. Потому что до смерти надоело быть дряхлым, но здоровым как бык стариком. Да, дружище, мы всё те же старики, какими ты нас покинул. Такие же, каким умер ты. Дряхлеем, но живём — скоро сделаемся живыми трупами и наверное даже тогда не умрём. Ты не видишь этого ужаса… Ты многого не видел… Ты не узнал, что проклятому Институту удалось сократить срок криосна всего лишь до месяца, и народ массово начал валить на оздоровление. Ты не увидел, как люди стали прожигать свою жизнь, зная, что от старости всё равно не уйдут. И никогда, слава Богу, не увидишь, целые города-резервации, заполненные стариками и старухами по сто, сто пятьдесят лет… Боже, Адам, братишка, какой ужас. Мы никому не нужны. Более того — нас, по-моему, даже ненавидят. За то, что мы никак не умрём: занимаем место, едим еду, пьём воду, дышим воздухом… В каком мире мы живём? Когда сможем оставить его?..

Александр замолчал. Из открытой форточки донеслось весеннее щебетание воробьёв.

— За тебя, дружище Адам! — закончил, наконец, он.

Выпил, сел на табуретку и зарыдал. Константин только вздохнул и тоже осушил свой бокал. Посмотрел в окно.

Там повсюду разливалась весна. Листва и трава сочились зеленью, лёгкий ветер покачивал ветви деревьев. Ярко светило солнце. Аллейка блестела новою плиткой, а на многочисленных лавочках грелись старики и старушки.

Ещё день

Подключившись, видео-клиент услужливо высветил ближайшие дни рождения. Я закрыл назойливое окошко и пробежался взглядом по контакт-листу. Народу было немало для половины первого ночи. Но болтать ни с кем не хотелось.

Я сонно потёр веки и свернул программу. Если уж убивать время, то с пользой. Например поискать квартиру в районе поприятней. Или работу — с зарплатой поприятней…

Несколько секунд поразмышляв, я начал вбивать в поисковике “сниму квартиру в…” Но закончить не успел — трей замигал входящим звонком.

Я вздохнул, обречённо кликнул по значку в виде телефонной трубки. Развернулся прямоугольник окна, явив озабоченную физиономию друга Сани.

— Привет, Влад, — выпалил он. — Ты давно в сети?

— Привет. Да вот минут пять как.

— Напоминалка дней рождений выскакивала?

— Да, — озадаченно ответил я.

— Не заметил ничего такого?

Выражение лица друга мне совсем не нравилось. Это была не озабоченность. Тревога. Губы сжаты, взгляд сосредоточенный, и глаза раскрыты немного шире, чем обычно — а обычно он любитель покорчить из себя “умного” с эдаким задумчивым прищуром.

— Дружище, ты чего? — не выдержал я.

— Влад, в напоминалке высветилось, что сегодня днюха у Вадима!

— Да ты что? — обрадовался я. — Он вписал в визитку дату рождения?

Наш замечательный друг Вадим никогда не праздновал дней рождений, и никто не знал, сколько ему лет. Закон ведь позволяет даже в паспорте не указывать дату рождения, да и в любом другом документе тоже. Хотя конечно же информация имелась в паспортном столе, в полиции и Министерстве разрегистрации. И по требованию выдавалась интересующимся по специальному разрешению — ну, например, работодателю гражданина…

Удивляться нечему — такая скрытность давно стала нормой. Некоторые даже добровольно шли в Центр памяти и стирали информацию об этом злополучном дне и количестве прожитых лет. Прописная истина в действии: меньше знаешь — крепче спишь.

Признаться, я и сам хотел сходить туда лет через двадцать…

Тут-то меня и прошиб холодок. Лоб немедленно взмок.

— Саня, сколько ему? И когда?

— Сто. Сегодня.

— … твою мать! — вырвалось. — Выходит дату он прописал незадолго до того, как мы с тобой вошли в сеть? Иначе ты бы ещё вчера заметил.

— Угу. Не любит уходить по-английски.

Грустная улыбка Сани пробрала до мурашек по спине — холодных мурашек с липкими влажными ножками.

— Я уже звонил ему, — продолжал Саня, — звонил жене… Настя сейчас обзванивает всех знакомых, родственников. Вадима нигде нет. Она, кстати, тоже в шоке. Ничего не знала. Детям, понятное дело, не говорила.

— Надо же, он на тридцать лет старше меня, — ляпнул я невпопад.

— И на тридцать пять меня… Что делать будем?

— Во сколько он родился?

— Откуда мне знать? — удивился Саня.

— Да, действительно, — вздохнул я. — Будем надеяться, что хотя бы не с утра. Нужно найти его. Он не должен уходить так… Это его право, конечно, но он не должен быть один в этот момент… — Я замолчал, где-то в груди всколыхнулось сомнение, нервно подёргивая крылышками. Спросил неуверенно: — Или должен?

— Кто знает, — неопределённо ответил Саня, — но я эгоист и не хочу даже предполагать, что больше не увижу друга. Это нужно мне. И тебе, я вижу, тоже.

Я только кивнул. Сомнение не давало покоя — уже отчаянно и часто взмахивало крыльями, ударялось раз за разом о грудную клетку.

Нельзя лезть в чужую жизнь. Нельзя. Но ведь жена-то имеет право! — тут же подсказало лазейку сознание. Ведь она и есть его жизнь. А значит разыскивая Вадима, мы помогаем ей.

Я поделился мыслью с другом.

— Ты прав, — ободряюще заключил Саня. — Подключаемся к поискам. Я еду к нему на работу, а ты пройдись местам, где вы с ним любите бывать… голубки…

Вечно это дитё обижается на нас, когда не берём его в свою песочницу. Но так уж сложилось. Вадим мне словно брат… А Саня просто друг. Хороший и надёжный, но друг.

Он отключился, а я ещё некоторое время просидел, бессмысленно глядя на матовую поверхность Сатурна — на рабочий стол транслировалось изображение с веб-камеры на орбите планеты.

И пошёл одеваться.

В десять утра, помятый и вонючий от застоявшегося пота, я приплёлся домой. Разделся, бросил одежду в стиралку и влез в душ. Два раза порывался заснуть стоя — чудом не упал…

Вадима нигде не было.

Я обошёл все озёра в центральном парке, со страхом заглядывал чуть ли не под каждый куст, пробежался по набережным и мостам, осчастливил своим присутствием все ночные бары, которые мы с Вадимом облюбовали. Потом даже взял такси и слетал к нему на дачу, обошёл соседей — которых знал и которых не знал…

Прочесал вдоль и поперёк близлежащие посадки.

Меня два раза хотели ограбить, а один — по-моему даже изнасиловать. Спасли быстрые ноги: в школе и институте первенство города всегда было за мной.

Нужно было срочно поспать. Хотя бы час. Я сделал всё, что мог. Узнать бы только, как дела у остальных.

Список контактов видеофона долго не хотел фокусироваться, и я напрягал свои воспалённые глаза так, что казалось, они вылезут и сами будут нажимать на кнопки дисплея.

Такой же красноглазый и нервный, Саня ответил незамедлительно. Дал краткий отчёт: нет, не дозвонились; нет, не нашли; нет; нет; нет…

В сон я провалился мгновенно. Мне приснился мой День Рождения. Было много гостей и подарков. Было весело и шумно. Был огромный торт с неимоверным количеством свечей. Я силился их пересчитать, но где-то на восьмидесяти пяти сбивался и начинал заново. Все улыбались и терпеливо ждали. И только Вадим сидел, потупившись в пол.

Затем он поднял взгляд и зло сказал:

— Прекрати. Ты ведь знаешь, что их сто.

Смысл его слов мгновенно дошёл до сознания, но ужаснуться я не успел — в дверь позвонили. Звонили долго, настойчиво, успокаиваться не желали.

Я зло поднялся из-за стола, попросил Саню нарезать торт и пошёл встречать незваных гостей…

…Проснулся. Звонок продолжал наяривать. Я вскочил, моля всех богов человечества, чтобы это был наш несчастный именинник. Но одного взгляда в окно хватило, чтобы понять: я продрых часов восемь-девять. Вадима скорее всего уже не было…

Халат долго упрямился, пряча от меня дыру правого рукава. Наконец я справился, завязал пояс и побежал к двери.

На пороге стояли двое. В дорогих, с иголочки костюмах, белоснежных рубашках и чёрных галстуках. Один низенький — мне по грудь, другой высокий — я ему по подбородок. Низенький был худощав, высокий — полон, лицо его лоснилось жиром.

Коротышка протянул какую-то карточку. Я ознакомился: удостоверение инспектора розыска Министерства разрегистрации.

Бред какой-то. Что за розыск?

— Можно войти? — спросил толстяк.

Я провёл их в гостиную, предварительно заставив разуться. Ни чаю, ни кофе не предложил. Они недовольно нахмурились, но ничего не сказали.

Мелочь, но как приятно!

Маленький словно уловил ход моих мыслей, горестно вздохнул и сказал:

— Я Юрий Борисович…

— Я видел…

— …а это, — он указал на коллегу, — Борис Аркадьевич. Мы действительно из министерства. Действительно разыскиваем…

Коротышка замолчал, явно подбирая слово…

— Кого? — подогнал его я.

Инспектор прокашлялся.

— Разрегистрированных.

Я ужаснулся.

— Так что… трупа Вадима до сих пор не нашли?

— Э-э-э… нет. Вадим, несмотря на то, что родился сегодня в полпервого ночи, ещё жив.

Новость не укладывалась в голове. Новость взорвала мозг и разогнала сердце безумной радостью: Вадим жив. Почему, по какой причине — неважно. Главное жив. Эмоции отразились на моём лице и тут же своеобразно спроецировались на физиономии гостей. Они хмурились.

— Я вижу, вы рады за друга, — грустно отметил большой Борис Аркадьевич. — Но ведь, простите, перед смертью не надышишься. Мы обязаны найти вашего друга и… кхм… умертвить. Вы ведь учили историю. Знаете, что было девятьсот лет назад, спустя тысячелетие после обретения людьми долголетия… Перенаселение, голод… Ужасное время…

Угу, знаю, идиот! Это курс истории за пятый класс… Но что ты сказал?.. “Умертвить”?

Мне стоило огромного труда сдержать себя и не впечатать пятку в наглую харю Бориса Аркадьевича. Положение было самое удобное — он сидел, я стоял…

— Мы сразу хотим вас предупредить, — продолжил мелкий Юрий Борисович, — что после нашего разговора вы обязаны посетить Центр памяти, где вам сотрут воспоминания о том, что вы сейчас узнали. Я думаю, вы прекрасно понимаете, что вся эта история не должна выйти за пределы вашей квартиры… Направление я оставил в прихожей на тумбочке.

Но я не мог сосредоточится на том, что говорил сотрудник самой ненавистной государственной структуры. Смотрел на его мерзкое лицо и хотел в него плюнуть всей той дрянью, что накопилась в моей душе за последние сутки. Страх, потрясение, усталость, боль — всю прошедшую ночь. Даже радость от того, что Вадим жив… И особенно безнадёгу от того, что он умрёт…

Чтоб ты убился с разбегу, сволочь долголетняя!

Ходят слухи, что Министр разрегистрации — современник тех самых событий, о которых рассказывают в пятом классе на уроках истории. Потому что мол не должно человечество забывать, какой ужас тогда пережило. Только твёрдой и закалённой рукой, хозяин которой заглянул в ту пропасть, можно подписывать свидетельства о смерти — то есть “разрегистрировать граждан”.

Прочим сотрудникам — таким вот юриям борисовичам и борисам аркадьевичам — тоже, говорят, перепадает от работы в Министерстве. Они живут то ли по сто пятьдесят, то ли по двести лет.

— Что вам надо? — спросил я коротышку.

— Да всё то же, что обычно спрашивают при пропаже человека, — пожал плечами тот. — Расскажите всё, что вам известно о друге. Ну, хотя бы его любимые места.

Я показал, где пришивается рукав:

— Идите-ка вы, господа МакКлауды! Не скажу я ничего. И это законно.

Юрий Борисович поиграл желваками, скривив губы в злобной гримасе, порывисто поднялся.

— Ваше право, — буркнул он, — но потом, если что, не обижайтесь. Пойдёмте, Борис Аркадьевич.

Незваные быстро направились к выходу. Хлопнула входная дверь. Я вздохнул, опустился на диван и закрыл лицо руками.

Через пару минут вновь щёлкнул дверной замок. Я вскочил. Лишь несколько человек могли открыть двери моей квартиры. Брат с сестрой и Саня с Вадимом. Больше никого замок не пускал.

Задумчиво вертя бутылку пива, в комнату вошёл Вадим. Во второй руке он держал увесистый пакет, по очертаниям которого можно было догадаться, что разговор у нас будет долгим.

Именинник рассеянно улыбнулся:

— Присядем на дорожку?

___

Сигаретный дым клубился под потолком. Из колонок лилось что-то очень старое и красивое. На кофейном столике сгрудились десять пивных бутылок. Четыре уже были пусты, ещё две стояли откупоренные и начатые. Лежала мятая газета с тремя сушёными рыбинами и горой из костей и хвостов…

— Не может быть, чтобы ты ходил в Центр памяти, — недоверчиво сказал я, затянувшись. — Ты же… сильный.

— Смерти все боятся, — вздохнул Вадим. — Но это неважно. Я пошёл стереть воспоминание о дате рождения. И получилось. Но через год я всё вспомнил, представляешь? Суеверие взяло верх, и я махнул рукой — мол, не судьба. Вчера весь вечер шарился по инету, заполняя визитки везде, где наследил: сайты фотографий, форумы, различные болталки. Пусть знает народ, что меня больше нет, не обижается, если я не отвечаю на письмо, например… А когда подошло время, быстро смылся в центральный парк на озеро. Не хотел, чтоб жена дома меня нашла… или, ещё хуже, кто-то из детей… Но наступило время моего рождения, а я всё так же сидел и смотрел на лунную дорожку… И тут-то меня прошибло… Отчего мы умираем? От того, что ещё при рождении нам в мозг закладывают программу: по истечении ста лет отключиться. И мозг это делает, отключается. А тогда в Центре памяти у них видать что-то глюкнуло. И вместо одной информации мне затёрли другую — вот эту самую программу… Ведь обе процедуры связаны с датой рождения…

Вадим помолчал. Отодрал со спины рыбины кусок мяса и с наслаждением отправил в рот. Запил пивом. Посмотрел на меня.

— А потом я бродил по городу…

— Вадим… — начал было я.

— Убегать не буду! — почти выкрикнул он, угадав мои мысли. И, уже мягче, продолжил: — Найдут. К своим не пойду — очень больно. Но моя боль ладно. А их такой боли подвергать… Лучше так… вдали от глаз… легче должно быть…

Я молчал. Хотелось что-то сказать: ободряющее, решительное, предложить что-нибудь обнадёживающее и правдоподобное. Но все слова перепутались и застряли где-то глубоко. Даже не знаю где.

Сказал Вадим. Как раз таким ободряющим тоном.

— Да ладно, брат, не кисни. Я ведь прожил на целый день больше.

И сразу тренькнул дверной звонок. Неуверенно, даже жалобно. Замолк и надрывно зазвонил снова…

Свободный человек

Корп подкрался и надавил охраннику на точку нгу. Подхватил уснувшего соплеменника, затащил за большой валун и там, под раскинувшимся колючим кустом гаи, аккуратно уложил.

Ничего с ним не случится, оправдывал себя Корп, очнётся через несколько ха. Конечно, голова будет болеть, но после Дня Великого Тинха, когда все напиваются терпкого суа до умопомрачения, бывает и похуже.

Глубоко вздохнув, Корп шагнул в прохладную пещеру. Он давно всё для себя решил. Но мрачные мысли не отпускали. Конечно, пойти против Них — великий грех, и возможно Корп будет плыть целую вечность в мучительных водах Сонг Чет, но народ — его народ — должен узнать правду. Он должен быть освобождён. Ведь право выбора — это и есть свобода!

Хочешь — возделывай землю и выращивай рутабагу, хочешь — загоняй в лесу грозного суту, хочешь — ныряй в реку и собирай траи, а хочешь — занимайся и тем, и другим, и третьим. Жизнь длинная — всё можно успеть. А что совсем немыслимо: если хочешь — ничего не делай, а отправляйся странствовать по миру, дойди до самого горизонта и умойся в водах великого, бескрайнего Дуонга.

Великий Тинх, слово-то какое красивое — “странствовать”! Мыслимо ли, что ещё вчера Корп его не знал?

Да и что мог знать низший воин, уделом которого была охрана границы и отражение набегов безумных даманов? Впрочем, не более безумных, чем некогда сам Корп.

Рудники пахли интересно. Но резко и неприятно. Были здесь запах пота и запах пыли, был запах совершенно незнакомый, но отдалённо напоминающий суа. И был запах смерти. Так пахнут павшие воины через несколько дней. Предавать забвению нашедших смерть в бою запрещено. Можно лишь оттащить подальше от города.

Что за глупость, неожиданно для себя подумал Корп. Подумал и удивился. Вот и ещё одно из уложений Великого Тинха он поставил под сомнение. Но луч Синего Солнца, как предписывалось, не покарал Корпа.

Не значит ли это, что нет и в помине никакого Тинха?

Мысль Корпу понравилась, и он улыбнулся.

Впереди маячил силуэт ещё одного охранника. Как назло тот стоял лицом к выходу. Корп прятался за выступом всего в каких-то пяти мет от него. Что ж, открытого поединка не избежать. А сколько ещё охранников внутри, интересно? Но этого Корпу было не положено знать. Точно так же, как и этот охранник не знает, кем и каким образом охраняется граница. И потому при появлении кого-либо на территории рудников без пера птицы Чим в волосах должен убить нарушителя без промедления.

Едва эта мысль проскочила, Корп тихонько хлопнул себя по лбу — жест тоже для пограничного воина новый. Ну конечно, достаточно было всего лишь раздобыть перо, и всё было бы гораздо проще. Странно, даже после того, как Корп освободился, у него и мысли не возникло о том, что он может хоть как-то уподобиться Им. Ведь Они — святы, а воля Их — нерушима.

Ха! Как бы не так! Теперь всё будет по-другому.

Корп решительно оставил своё укрытие и пошёл прямо на охранника. Тот встрепенулся, крикнул “Чужой!” и бросился молча на воина. Вооружён он был так же, как и Корп — коротким мечом.

Посыпались первые удары, на которые Корп умело ответил, а за спиной охранника замаячили ещё несколько человек. Но вступить в бой они не смогли: слишком узкий проход — только по очереди.

Во время поединка Корп пытался достучаться до рассудка охранника:

— Терн, я тебя узнал! — кричал он. — В детстве, когда нас ещё не опоили зельем пхан-луон, мы с тобой играли в хищника и жертву. Ты прятался, а я тебя выслеживал. А потом наоборот… Терн, опомнись! Есть не только рудники! Ты можешь не только их охранять! Ты можешь вообще ничего не охранять! Терн, меня зовут Корп! И я свободен!

Но охранник, казалось, не слышал. С завидным спокойствием он продолжал рубиться, тесня Корпа к выходу из пещеры. Остальные — их было пятеро — продвигались следом. Ещё несколько мет, и Корп выйдет на открытое пространство, где ему не справиться со всеми.

Но, как ни странно, пограничного воина это сейчас заботило меньше всего. Он думал, что если скажет Терну правду, откроет ему глаза, тот всё вспомнит. Но ошибся.

* * *

Корпа сменили, и он лёг спать. Уснуть не удавалось. Не потому, что даманы могли напасть в любой момент.
Пограничный воин настороже всегда — даже, когда спит.

Нет, дело не в даманах.

А в той маленькой звёздочке, которая вдруг появилась на небе и медленно плыла с юга на север.

Сначала Корп смотрел на неё, ни о чём не думая. Тоданы не умеют думать. Они действуют. Есть меч, есть копьё, есть лук. И есть граница. Её нужно защищать.

А чтобы быть способным защищать границу, нужно есть, спать, справлять нужду и упражняться во владении оружием. И ещё молиться.

Лишь раз в год граница пустеет: когда воины отправляются в город — лицезреть и слушать Их, праздновать День Великого Тинха и пить суа. Нападения можно не опасаться — нет народа, который бы не почитал этот день. На площади собираются все: воины, строители, рыболовы, охотники, рудокопы, землепашцы, травники, повара и все женщины.

От суа становится легко и радостно, на лице сама собой появляется улыбка. Бьют барабаны, играют виолины и онг-сао. И тогда весь народ тоданов становится един в священном танце во славу Тинха. Во время танца женщины выбирают мужчин и сливаются с ними в сугиао, чтобы род тоданов продолжался.

А с первым лучом Красного Солнца на ступенях Дома Тинха появляются Они. И кажется, что свет льётся от их белоснежных одеяний и перьев Чим. Наступает сладкая тишина. Одна из Них поднимает руку и начинает говорить. И речь Её не прекращается до первого луча Синего Солнца…

Корп поймал себя на том, что пытается вспомнить, что именно говорит Она. И — самое главное — как же выглядят Они?

И не вспомнил.

А маленькая звёздочка всё плыла по небосклону. Она была непохожа на другие, мерцающие, но всё равно кажущиеся безжизненными. Ей не было места в мире, в котором существовал Корп. Вот уже пятнадцать лет он на границе, и почти каждый раз видит перед сном звёздное небо — если оно безоблачно. Но никогда ещё он не видел движущейся звезды. Это было странно. Об этом хотелось думать. Но от этого болела голова. Словно он, Корп, бился ею о стену, и от этого стена рушилась. А в образовавшуюся щель уже пробивался свет…

В этом году на День Тинха он не пил суа. Это было ново, странно и интересно. Корп никогда не отказывался от чего-то. Пограничный воин знал, что должен делать. Точнее даже не знал — а просто делал. Но в этот раз всё было по-иному. С того дня, как ему исполнилось четырнадцать и он отпил из общей чаши пхан-луон с другими подростками, первый раз что-то изменилось.

Просто удивительно, что Корп это вспомнил. Именно этот день, когда он выпил зелья. До и после не помнил ничего. А этот день помнил. И вчерашний помнил, и предыдущие четыре дня — с тех пор, как увидел плывущую звезду. Разум смутно подсказывал, что так уже когда-то было. Когда-то он мог жить по-настоящему. Как начинает жить сейчас.

Всё можно вернуть. Он этого хочет. Впервые он чего-то хочет, а не просто слепо действует потому, что иначе быть не может.

Может быть иначе. Может!

И он не пил суа, пожирал глазами всё, что видел, и старался запомнить. Лица соплеменников, их одежды, даже расположение улиц и дома, в которых живут женщины. Кстати, женщины отличались от мужчин. Они, похоже, были вольны в своих действиях: разговаривали и смеялись, шли, куда хотели и делали, что хотели. И возились с малыми детьми. Те дети, которые постарше, сбивались в кучки, играли в малопонятные игры, дрались, плакали, смеялись.

Они жили.

В глазах Корпа всё поплыло. Ну конечно. Игры… Он ведь тоже играл и о чём-то мечтал. У него точно была мечта. Очень интересная и хорошая. Корп не мог её вспомнить, но знал, что очень чего-то хотел.

Но стал воином.

Корп посмотрел на женщин и детей с ненавистью. Впрочем, дети ненависти не заслужили. Недолго им оставалось резвиться. Мальчикам по крайней мере.

А вот женщины — чем они заслужили свободу?

“Свобода”. Правильное слово. От него веет счастьем.

“Счастье”.

Нет, Великий Тинх, ты не прав!

После этой мысли Корп зажмурился, ожидая смертельного удара Синего Солнца. Но ничего не произошло.

Воин криво ухмыльнулся.

Когда пришло время священного танца, не было барабанов. Не было и прочих музыкальных инструментов. Никто не играл музыку. Люди просто начали двигаться — причём не следуя какому-то такту, а вразнобой. Чтобы не привлекать внимание, Корп делал то же самое. А сам смотрел по сторонам и в первую очередь на ступени Дома Тинха. Больше всего он жаждал увидеть тех, ради кого жил в забвении всё это время. Или скорее “из-за кого”.

Танец приближался к концу. Женщины стали выбирать мужчин. Что ж, почему бы и нет? Столько лет вы меня пользовали, но теперь я попользуюсь вами.

От первой женщины он отвернулся, сделав вид, что не заметил её. Она была толстой и кожа её рыхлого лица лоснилась жиром. Неужели он ранее сливался в сугиао с подобными? Какая мерзость.

Краем глаза Корп заметил, как женщина нахмурилась, но тут же выбрала другого.

Проигнорировал он и ещё двух женщин — одна была слишком худа и к тому же стара. Да разве такая сможет род продолжить? Развлечься пришла, карга. Другая была довольно мила, но имела неприятный запах изо рта — у неё гнили зубы. Корп почувствовал это уже на расстоянии одной меты.

И в этот раз он сделал вид, что увлечён танцем. А за толпою танцующих уже хватало совокупляющихся пар. Белели их ёрзающие тела, слышались отовсюду стоны. Это было и мерзко, и возбуждающе одновременно.

Нет, у него, Корпа, всё будет иначе. И тогда он стал выбирать.

Взгляд долго скользил по разномастной толпе, выхватывая из неё женщин. И вдруг остановился.

Совсем молоденькая девочка стояла в нерешительности, горящим взором перебирая лица и голые торсы мужчин. Наконец посмотрела на Корпа.

И нахмурилась. Тогда он побежал, схватил её за руку и потащил в первый попавшийся дом. Бросил девушку на шкуры.

Она не сопротивлялась… Почти…

— Если кому-нибудь скажешь, убью! — спокойно сказал Корп, и девушка часто закивала. Она верила.

Пограничный воин ухмыльнулся и вышел на площадь.

На Корпа никто не смотрел. Потому что Они уже были на ступенях. С огромным трудом совладав с нетерпением, Корп осторожно вошёл в толпу и наконец взглянул на Них.

И еле сдержал стон разочарования.

Она была самой обыкновенной. Даже та девчонка, с которой Корп только что совокупился, была в пять раз красивее. А вот то, что рядом стоял Он, то есть мужчина, для Корпа было открытием. В своих смутных воспоминаниях о предыдущих праздниках он помнит только женщину. Нет, определённо, она была не одна, но кто был рядом с ней, вспомнить невозможно.

Мужчина и женщина были одеты в белоснежные тоги, в волосах их ярко отражали солнечные лучи перья птицы Чим. Окружали пару такие же люди, как и те, что стояли на площади: мужчины с пустыми глазами и улыбающиеся женщины. Единственное отличие — перья в волосах. Наверное, личные слуги Их. Что ж, и такое назначение есть — служить.

Корп всмотрелся в Него, пытаясь понять, так ли он безумен, как и все мужчины. Разобрал скучающий взгляд и изумился. Мужчина наклонился к Ней и что-то прошептал.

Она согласно кивнула и подняла руку.

Лица всех без исключения присутствующих ещё больше засветились преданностью и обожанием.

— Дети мои, — произнесла женщина самым обыкновенным голосом, — сегодня мы вновь собрались здесь, чтобы воздать хвалу Великому Тинху. Помните — он любит вас, и мы, его дети, любим вас также. Трудитесь усердно и преданно, как вы это делали до сих пор. Помните, что все вы делаете мир лучше. Вы его строите и оберегаете. Не сомневайтесь и не думайте ни о чём. Просто делайте. Лишь так возможно существование. Мы — единственный народ, в котором процветают мир и созидание.

Они развернулись и ушли.

И это всё? Вновь Корп был разочарован. Это и есть та прекрасная речь, которая заставляла испытывать неописуемое блаженство? И такая короткая? Ведь Синее Солнце ещё не взошло. И взойдёт довольно нескоро.

Корп огляделся. Соплеменники по-прежнему блаженно внимали чему-то. В их головах сладкая речь богини ещё не закончилась. Лишь женщины начали потихоньку расходиться.

Тьфу!

С первым лучом Синего Солнца стали расходиться и мужчины. И лишь Корп стоял и скрежетал зубами. Его губы то сжимались, превращаясь в тонкую полосочку, то растягивались в злую улыбку.

Вот как, да? “Мир и процветание”?

Корп развернулся и пошёл прочь из проклятого города — иначе в своих мыслях он не хотел его называть. Ему нужно было хорошо подумать — ощущать себя мыслящим бывшему пограничному воину нравилось всё больше и больше.

Сначала нужно воссоздать в голове наше мироустройство, думал он. Только так я смогу понять, как его сломать.

Городом правит мужчина — это без сомнения. Но жителям преподносят женщину. Лишь её образ хоть как-то помнят мужчины. Здесь наверняка есть какая-то связь и с особым статусом обычных женщин, которые не превращаются в… в… в однонаправленных созданий?

Корп посмаковал новое слово. “Однонаправленных”, “разнонаправленных” — ему нравится. Наверняка потом найдётся более подходящее. А пока сойдёт.

Женщин пока оставим, думал он дальше, с ними неясно. Но зато вполне можно понять — или хотя бы попытаться, — что делают с мужчинами. Детьми они живут как счастливые и свободные люди. Но по наступлению четырнадцати лет их лишают свободы. Как помнил Корп, поят зельем пхан-луон. Каким чудом ему запомнилось название, одному Тинху ведомо…

Да что такое? К любой мысли примешивается это имя. Катись в Сонг Чет, проклятый Тинх!

Корп остановился и зажмурился, но кара вновь его не постигла. Воспрянув духом, он вновь начал рассуждать. Мальчишек опаивают зельем, прикрываясь ритуалом посвящения их в мужчин. И произносят при этом какие-нибудь возвышенные речи, которые залитая зельем голова воспринимает как команду, которой нельзя не подчиниться. Наверняка и в суа есть немалая толика пхан-луон. Иначе как понять эти жалкие танцы без музыки и то, что самую обычную женщину воспринимают как богиню? Да и речи она говорит некрасивые. Действительно просто указания.

А как же определяют, какие подростки чем в будущем должны заниматься?

Да никак. Общее количество разделяют на группы согласно потребностям. К примеру нужно столько-то пограничных воинов, столько-то землепашцев, столько-то охотников. Затем поят этим ужасным зельем и дают команду.

Всё.

Люди превращаются в инструменты — у каждого своё назначение. Один рубит, другой колет, третий забрасывает дрова в печь.

Да это же не город — это какое-то громадное живое создание. Вот как у человека — каждая часть тела занимается своим делом. Рот — ест, глаза — смотрят, рука — хватает… или бьёт…

Что ж выходит? Корп — всего лишь рука, которая бьёт врагов? Или даже хуже — всего лишь палец? Притом, что у него у самого есть две руки! Какое злодейство! Так с людьми нельзя поступать!

Кем бы ни были, Они поплатятся за то, что творят с людьми!

Вначале нужно собрать отряд. Отряд из таких же свободных, как Корп. Людей, сумевших раскрыть глаза. Людей, которым он поможет открыть глаза. Но сделать это следует там, где можно привлечь меньше всего внимания.

И Корп вспомнил о рудниках. О бедные люди, живущие во тьме и почти не знающие, что такое свет и дыхание ветра. Вы будете освобождены!

И повернул в сторону гор.

Не будь Корп так рад стольким открытиям, которые ему довелось сделать за последние дни, он бы наверное разрыдался от стольких разочарований.

* * *

До выхода из пещеры оставалось всего ничего — полторы-две меты, но Корп не спешил побеждать в схватке. Он думал. Почему у Терна не раскрылись глаза? И почему у него, Корпа, всё было иначе, едва он просто увидел плывущую по небу звезду?

Всё дело в том, что это было необычно. Звёзды не плавают и не летают. Точнее они конечно передвигаются с востока на запад, как и оба солнца, но не летят, обгоняя друг друга, да к тому же поперёк движения.

Это необычное явление проломило трещинку в жизни пограничного воина. Он стал думать. Значит для Терна Корп всего лишь нарушитель, которого нужно убить. Его жизненные устои не шелохнулись. Пусть даже враг что-то лопочет — зачем его слушать?

Нужно сделать что-то непривычное.

Да, но ведь все совсем недавно пили суа, а это значит, что дурман с новой силой овладел их головами. Проклятье, додумайся Корп до всего этого раньше, он бы предпринял всё возможное, чтобы никто не пил этой гадости.

А зелье владеет разумом год — ведь чаще им не поят. Под конец года власть суа, конечно же, ослабевает — именно поэтому Корпу удалось вынырнуть из страшного сна.

Замысел обречён на провал. Что же делать? Бежать и вернуться через год? Нет, никакого терпения не хватит. Нужно рискнуть.

Корп вышел на освещённую синим солнцем поляну — от красного защищала гора, — отскочил на несколько шагов и отбросил меч в сторону, тут же выругав себя за то, что слишком далеко.

— Сдаюсь! — громко закричал он. Так громко, что даже охранник, которого Корп усыпил, заворочался под кустом и застонал.

Все замерли.

Расчёт Корпа был прост. Никто из тех, кто нападал на город, не вёл себя подобным образом — все дрались до смерти, либо, видя, что победа невозможна, отступали. Но никто не сдавался.

— Неужели сработало? — тихо пробормотал Корп.

Но охранники на него не смотрели. Их внимание приковали две торчащие из-за валуна ноги. Они шевелились, раздавался стон, тряслись ветви куста гаи.

Тот, кого звали Терном, поморщился, словно от боли, и с усилием спросил:

— Ты его не убил?

Так вот что его проняло, торжествующе подумал Корп. Даже не то, что нападающий сдался, а то, что он не убил своего врага. Это поистине немыслимо.

— Зачем убивать, если можно решить дело миром? — осторожно ответил вопросом Корп.

— Миром? — всё ещё морщась, вновь спросил Терн.

— Да. Брат Терн, ты можешь не только убивать! Ты можешь ничего не охранять! Если не хочешь.

Охранник не ответил. Меч выпал из его руки и он начал усиленно тереть виски.

— А я? — вдруг спросил другой.

— И ты! — горячо ответил Корп. — Ты можешь выбросить меч прямо сейчас, забраться на эту скалу и увидеть, насколько прекрасен вокруг мир, и как только поймёшь, что весь он принадлежит тебе, назад, в эту вонючую пещеру больше никогда не захочешь вернуться. Каждый из нас может делать сотни, если не тысячи вещей. Зачем уметь только что-то одно, если столько всего интересного? Вот я например хотел бы построить дом собственными руками, вырас…

— А я разрушить! — прервал его немного опомнившийся Терн.

— Ну… — замешкался Корп, — конечно, ты волен сделать и это, хотя не сказал бы, что это хорошо.

— Плохо? — с грустью осведомился Терн.

— Да.

— Плохо — нельзя, — донеслось из-за валуна. Первая и единственная жертва Корпа окончательно пришла в себя. Охранник вылез из-под куста и пошёл к собравшейся кучке соплеменников, на ходу выдёргивая из себя колючки.

— Всё правильно, — улыбался Корп. — Вы свободны, братья. Давайте освободим остальных.

Дом Тинха был огромен и очень красив. Неимоверной высоты потолки, украшенные прекрасной росписью из жизни племени, невероятной толщины рельефные колонны. Гладкая, отполированная до блеска мозаика пола с простыми, но лишь добавляющими прекрасного узорами.

Корп смотрел на всю эту красоту и думал, откуда же он знает столько слов, что помогли его разуму составить словесное описание? И тут же словно кто-то подбросил фразу, произносимую детским, но до боли знакомым голосом: “Я хочу строить дома”.

Несомненно, это был его, Корпа, голос. Вот какая у него была мечта. Он хотел строить. И наверняка до того страшного дня, когда ему дали выпить зелья, пытался разузнать как можно больше о строительстве.

А его отправили защищать границу. Как это подло.

Корп ворвался в зал поменьше. По пути ему то и дело попадались соплеменники с перьями в волосах — наверное Их слуги. Они провожали Корпа безразличным взглядом. А тот неустанно бормотал под нос: “Мы свободны. Мы вольны делать то, что хотим. Мы свободны”.

Прошло больше ха. Бывший пограничный воин, а ныне свободный человек, как Корп полюбил называть себя, уже отчаялся было найти хозяев этого мерзкого — да, именно так! — дома. Когда ему наконец повезло.

Он увидел небольшую дверь и десяток охранников.

Корп удивился. Так мало? С другой стороны, разве можно было подумать, что хоть кто-нибудь хоть когда-нибудь пробьётся в святая святых? Даманы, например, ни разу даже через внешнюю границу не прорвались.

Охрана ощетинились копьями.

А Корп как тогда, у пещеры, отбросил меч и к тому же встал на колени.

— Убейте меня, братья, если не хотите быть свободными.

Охранники замерли…

Корп вошёл в небольшое помещение, где в углу, на неимоверной толще шкур, сжавшись сидела Она. Он же ходил взад-вперёд. При виде Корпа мужчина привычно замер.

— Кто ты? — просто спросил свободный человек.

— Сын Тинха, — дрожащим голосом ответил мужчина.

— Ты врёшь!

— Кто же я по-твоему? — набрался смелости мужчина.

Корп задумался. Затем уверенно выпалил:

— Ты — подлый человек. Как тебя зовут?

— Канх.

— Хм. Судя по имени ты действительно можешь приходиться родственником Тинху. Но я тебе не верю. Никакого Тинха не существует. Я уже нарушил сотню его правил, и Синее Солнце до сих пор не покарало тебя. Но я пришёл к тебе — значит есть другой, настоящий Бог, который покарает тебя.

Канх мелко задрожал.

— Чего ты хочешь?

— Хочу знать правду! Сколько лет или может даже веков наше племя живёт так?

— Двенадцать, — торопливо выпалил Канх.

— Двенадцать лет? Не может быть! — удивился Корп.

— Двенадцать веков, — уже спокойнее поправил его Канх. — Если бы ты знал историю, ты бы понял, что чёткое разделение функций — самая оптимальная система для существования и развития.

— Я тебя не понимаю. Говори привычным языком.

Канх вздохнул. И продолжил уже совсем спокойно.

— Функция — это то, чем ты занимаешься. Вот ты кем был?

— Пограничный воин.

— Вот. Твоя функция — охрана границ.

— А “оптимальная”? — напомнил второе непонятное слово Корп.

Канх вздохнул.

— Это значит “наиболее благоприятная”, “лучшая из возможных”.

— То есть ты хочешь сказать, что наше нынешнее жизнеустройство — лучшее из всех возможных? — нахмурился Корп.

— Да.

— Но почему людям не предложить самим выбирать? Я например хотел бы строить дома. Я уверен, что мог бы построить дом лучше твоего!

— Когда-то так и было. Люди сами выбирали себе занятия. И процветали убийства и воровство, многие тратили свои жизни впустую, занимаясь тем, чего не умеют. Например, думали, что смогут стать строителями, не имея к оному никаких способностей. И была толпа бездельников, которые ничем не хотели заниматься — даже воровать, и только и делали, что просили милостыню. В мире правили подлость и лицемерие, преступность, насилие, деньги!

Понимающий не все слова, но общий смысл уловивший, Корп поник и спросил:

— Что такое деньги?

— Кусочки металла, — довольно ответил Канх, явно радуясь произведённому эффекту, — на которые выменивали овощи, фрукты, одежду, даже женщин.

— Глупость какая… — пробормотал Корп.

— А я тебе о чём. Как только удалось создать такое вот, как ты говоришь, жизнеустройство, были спасены множество жизней. За это кстати нужно благодарить правителя Тинха, моего предка. Конечно, люди и сейчас гибнут. Например, вы — пограничники. Некоторым правителям не терпится завладеть соседними городами, а в особенности — нашим. Ведь именно мы стали первыми жить по нынешним правилам. А за нами потянулись и остальные. Мы — сердце мира. Только здесь есть Дом Тинха.

Канх сделал паузу, чтобы перевести дух. Цепко посмотрел Корпу в глаза.

— Да, люди гибнут, — повторил он, покачав головой. — Но эти потери — ничто по сравнению с былыми утратами… Столько работы, столько труда вложено, и что теперь будет? Что, пограничный воин!? Ответь! — последние слова звонким эхом повисли в воздухе.

Корп сжал губы и опустил голову. Он долго думал. Канх терпеливо ждал. Воин не рассуждал сейчас в мыслях, как научился это делать совсем недавно. Он просто вспомнил события последних дней, вспомнил, как переживал своё постепенное освобождение, и разум вновь подсказал ему правильные слова.

Корп поднял голову. Глаза его влажно блестели, но губы улыбались.

— Я скажу, что теперь будет. Мы все теперь будем свободными. Никто не будет управлять нами, мы сами будем принимать все решения и создадим новое жизнеустройство, быть может не такое гладкое и ровное, но крепкое. Потому что оно будет построено на основании, имя которому “свобода”.

Канх только развёл руками, вздохнул и спросил:

— Что будет с нами?

Корп посмотрел на своего недавнего мучителя (а как ещё его назвать?), перевёл взгляд на забившуюся в угол, истекающую слезами страха его жену, вспомнил мучивший его вопрос:

— Почему женщины свободны?

Канх недоумённо посмотрел на него.

— Да потому что мужчины лучше приспособлены к любой работе. А женщины по сути нужны лишь для того, чтобы продолжать род и растить детей.

— Тогда почему приказы нам отдаёт она? — Корп пальцем показал на жену Канха.

— Ну, есть и ещё одна польза от женщины — она может манипулировать мужчиной… — Видя непонимание воина, Канх пояснил. — Это значит “управлять”. Если бы приказы отдавал я, то даже под действием пхан-луон вы бы вряд ли так сильно любили меня. А женщину любить для мужчины естественно. Прибавляем сюда ваши праздничные совокупления, и всё — воля надёжно подавлена. Психология, брат.

Слово было совершенно новое, но Корп его почему-то понял. Рассеянно пробормотал:

— Тогда логичнее совокупляться после Её речей, а не до…

И вышел.

Канх несколько мгновений подумал и усмехнулся:

— А действительно. Совокупление — как вознаграждение за преданность, как осуществление нестерпимого желания овладеть Ею. Ведь все мужчины в момент слияния сугиао будут представлять, что делают это с ней… Хм. Что скажешь, жена моя?

Та только вымученно улыбнулась.

А Корп тем временем шёл к выходу, всё больше и больше злясь на Канха. Да, его слова кажутся правильными, но это всё обман — как и вся жизнь, которой он заставляет жить своих соплеменников. Сам живёт в огромном доме, ничего не делает да к тому же кушает небось самое лучшее в городе, а остальные слепо его обхаживают.

Нет. Не бывать больше этому. Канх и его жена будут наказаны. Мы будем держать совет всем городом и решим, что с ними делать. Решим, как жить дальше. Мы построим новый…

В это мгновение Корп вышел на ступени Дома Тинха и замер — точно так же, как замирали все те, кому он смог донести правду.

Город горел. Дымили и полыхали огромными лепестками огня дома. Слышался плач: женщины, дети… Доносились стоны: повсюду лежали раненые, убитые, умирающие. Между ними, добивая, прохаживались охранники рудников, сами рудокопы и пограничные воины — все те, кто присоединился к Корпу. В некоторых домах слышался грохот — непонятно, что делали разъярённые соплеменники там.

Ну конечно — даже самый обычный плотник бросится на защиту города. Это тоже часть жизнеустройства Канха. А люди, что пришли с ним, Корпом, не стали
никого убеждать. Их ненависть после того, как они узнали правду, была сильна.

А ведь он просил не убивать. Просил.

Корп упал на колени и зарыдал. “Канх был прав, — подсказывал враз надоевший разум, — Канх был прав”.

Раздался сильный шум и из дверей ближайшего дома выбежала девушка — споткнулась, растянулась на земле лицом вниз. Следом выбежал один из охранников рудников, поднял её за волосы. Корп увидел лицо девушки — та самая, с которой он был на День Тинха и которую пообещал убить, если она проговорится.

Охранник бросил её животом вниз на пень, на котором наверное рубят дрова и головы домашней птице и задрал подол…

А когда он закончил, то принялся с радостными криками ломать дом. Это был Терн.

* * *

— Эй, Тарасик! — позвал капитан. — А ты знаешь, что планета обитаема? Сканер обнаружил порядка двухсот тысяч довольно крупных поселений. Правда, признаков развитой цивилизации никаких: ни заводов, ни транспорта, ничего. Дикари-с.

— Вот так вот и пей “за возвращение”, — почесал затылок первый пилот, — потом неправильный расчёт и пожалуйста — первооткрыватели. Ну, долетим до Земли, сообщим координаты.

— Пожалуй, — согласился капитан.

Второй пилот, нерешительно жевавший губы — совсем мальчишка ещё — всё-таки решился высказать мнение:

— Пётр Михайлович, а может не будем никуда сообщать? Ну ведь погубим же. Поналетят, принесут цивилизацию нашу цивилизованную, а им может и так хорошо…

— Пожалуй, — вздохнул капитан. — Но мы-то не скажем, а бортовой компьютер пишет всё. Во время очередной проверки выяснится. Посмотрим…

Капитан посмотрел на экран — на огромный полумесяц планеты. Летели над ночной стороной. Из-за горизонта еле-еле показывался краешек красного солнца. Капитан не удержался, подошёл к иллюминатору — такую красоту нужно видеть своими глазами. Задумчиво проговорил, всматриваясь в тёмную поверхность без единого огонька:

— Интересно, нас кто-нибудь видит там сейчас?

Отозвался Тарас:

— Если кто видит, у того мозг перевернулся. А как ещё — звезда плывёт!..

12.04.2010

Нос

Кровь текла, не переставая. Юра уже минут пять шагал с поднятым к небу носом, но это не помогало. Лучше всего сейчас где-нибудь присесть на лавочке и полюбоваться звёздами, пока не прекратится кровотечение, но хотелось подальше уйти от места драки. Хотя какая там драка? Выхватить по носу от троих гопов, не сумев даже никому в ответ засветить — разве это драка?

И что ж они все в нос-то били, уроды? Будто других мест нету… И так половину сознательной жизни “Картохой” дразнили — таких усилий стоило пресечь эти насмешки!

Юра ещё раз утёр многострадальный нос, сейчас действительно похожий на картофелину, сошёл с тротуара на газон и смачно, со злостью высморкался. Мол, на тебе, проклятая! Течёшь? Я тебе сам помогу.

Больно, зато приятно.

Тут взгляд его упал на одинокую водяную колонку, что торчала перед воротами чьего-то дома. Юра на всякий случай огляделся — предстояло перейти дорогу — и быстрым шагом направился к колонке. Мимоходом глянул на часы, которые гопники под рукавом не заметили — “2:30″ ночи. Мама наверняка уже волнуется.

Мобилу жалко. Чёрт возьми, тач-панель, великолепный звук, четыре гига на борту. Подарок старшего брата на День Рожденья. Да, уж брат-то навалял бы ублюдкам…

Юра с нетерпением нажал на рычаг колонки. Тот проскрежетал вхолостую. Ещё нажал, ещё. Бестолку. Дохлая. Парень в сердцах долбанул по железяке ногой.

— Где так попал?

Юра резко обернулся. Облокотившись на ворота, по ту их сторону, стоял мужик в майке, курил. В доме горел свет.

Мужик усмехнулся и, не дав мальчугану раскрыть рта, предложил:

— Заходи, умоешься. Не стоит мать пугать.

Юра пробормотал невнятно слова благодарности и шагнул в гостеприимно распахнутую дверь.

Мужик, похоже, жил один. Кроме тиканья настенных часов в прихожей ничто не нарушало тишины. Конечно, можно предположить, что все спят, но Юра не сомневался — в доме больше ни души. Так бывает, заходишь к кому-то в гости и понимаешь это.

Юра разулся и прошёл за мужиком. Тот указал, где ванная, включил свет. Пока Юра плескался, хозяин стоял, опёршись о дверной косяк и с интересом разглядывал парня. Тот в свою очередь старательно делал вид, что неожиданный доброжелатель его мало интересует, хотя на самом деле в голове Юры проскользнули несколько неприятных мыслей о педофилии и маньяках.

Мужик хмыкнул — будто мысли прочитал.

— Так где попал?

Юре сразу стало отчего-то спокойнее. Простой вопрос, конечно, не развеял подозрений полностью, но непринуждённость, с которой он был задан, успокаивала.

— Да на дискаре, — ответил наконец парень, — точнее возле… “Клетку” возле ДКЖ знаете же?

Мужик кивнул.

— Ну, мы с другом вышли воды попить — там фонтанчик есть специальный… — Юра глянул на мужика, мол знает ли он, о чём речь. Тот кивнул. — Ну и прицепились пятеро. Мне трое досталось. Другу — двое.

Парень наконец перестал плескаться и утирался полотенцем.

— Спросили, с какой вы стороны? — вновь поинтересовался хозяин.

Юра невольно улыбнулся. Ишь, чуваку под пятьдесят, а тонкости молодёжной жизни знает. Неужели и в его шестнадцать лет в этом городке, условно поделенном жителями на две стороны, враждовали эти самые стороны?

Но в этот раз всё было ещё банальней.

— Да нет, — махнул рукой Юра, — я уже и не помню, когда мне морду били
за то, что я с другой стороны. Сейчас как-то с этим успокоились. Попросили мобилу — позвонить.

— Да уж, — вздохнул хозяин, — позвонили. Отделали будь здоров.

— Да у меня просто капилляры в носу слабые, — отчего-то обиделся парень. — Стоит немного задеть нос и сразу кровь. Я потому и с рукопашки ушёл. Только спарринг начинается, первое попадание — и мне надо бежать к умывальнику. Пришлось уйти. Зря, наверное, ушёл…

Мужик пожал плечами. Махнул призывно рукой — мол, пошли, домой пора. Провёл гостя за ворота. Снова закурил.

— Правильно ушёл, — хмыкнул он. — Нос беречь надо.

Настал черёд хмыкать Юре.

— Так если бы драться умел, то и берёг бы. А так — как его уберечь?

И снова мужик пожал плечами. Отвечать не стал. Спросил:

— Домой далеко?

— Не. На Соцгородок.

— Ну, дуй давай. Рубашку только обязательно в холодной воде стирай.

— Мама знает, что с ней делать, — усмехнулся Юра, — спасибо вам за всё. Увидимся.

Мужик затянулся и молча попрощался, показав пятерню.

Юра быстро зашагал домой. Прямо по центру дороги. Время совсем позднее, машины почти не ездят. Справа тянулись похожие один на другой частные дома, слева — девятиэтажки, тоже все одинаковые. Минул футбольное поле, родную седьмую школу, добрёл до парапетов напротив ДКМ. Здесь молодёжь любила вечерами тусоваться. Обычно допоздна, но сегодня почему-то никого уже не было.

Занятно всё-таки устроен город, подумал Юра. Та сторона, эта сторона. Там Дом культуры железнодорожников, тут Дом культуры машиностроителей. Там парк и тут парк. Словно всё это сделано в противовес. Даже директор машзавода с мэром соперничают. Этот на этой стороне хозяйничает, а тот — на той. Этот церквушку выстроил и тот строит. Этот пытается в порядке содержать половину города и тот не отстаёт. Даже газеты оба выпускают, в которых поливают друг друга грязью.

И воруют, пожалуй, одинаково.

Так, а вот и юрин дом. Второй подъезд. Второй этаж.

Мама, которая с порога бросилась вычитывать сына за выключенный мобильник и гуляния допоздна, тут же замолкла, увидев раздутый красный нос и выпачканную в крови рубашку. Сухо спросила, что произошло. Парень честно рассказал.

— Снимай рубашку. А сам пошёл в душ и спать! — строго приказала мать.

Юра был рад, что неприятный разговор закончен. И с удовольствием выполнил указания матери.

* * *

Уснуть толком не получилось. Юра ворочался в полудрёме. Всю ночь во сне ему били по носу. Это было очень реально и так же больно. Даже вспышки в глазах мелькали точь-в-точь как наяву.

Утром парня разбудила перепуганная мать. Тот спросонья не понял, в чём дело, а потом глянул на пододеяльник, коричневый от впитавшейся и высохшей крови. Посмотрел на испачканные руки. Осторожно потрогал распухший нос. Болел, зараза… Сразу после драки так не болел, как сейчас.

И всё же в больницу идти Юра наотрез отказался. Тем более в воскресенье. С кем там общаться? С дежурным хирургом? Ну уж нет. Почему-то оба раза, когда нужно было срочно в больницу в выходной день, Юру принимал дежурный хирург. Один и тот же. Хирург видел, что парнишка нервничает и нарочно кидал шутки типа “ничего страшного — щас разрежем, посмотрим”. Юра-то не дурак, шутки понимал, но хирург всё равно какой-то стрёмный…

Парень вычитал в интернете рецепты каких-то примочек от ушибов и приготовил пару растворов. Правда, перед применением ещё раз почитал и выяснил, что первые сутки нужно прикладывать только холодное. Наскрёб в морозилке снега в тряпочку, осторожно приложил и сел перед теликом.

Безразлично пролистал каналы — естественно, смотреть было нечего. Юра уже давно предпочитал телевизору компьютер. В сети есть всё: любой сериал, любой фильм, и всё это в превосходном качестве. Более того, экран монитора был как минимум на пару дюймов больше экрана телика. Да и звук шестиканальный — спасибо, опять же, старшему брату за домашний кинотеатр. Да и за комп тоже… За всё ему спасибо. Отец так не заботился о сыне, когда жив был, как заботится старший брат.

Юра вздохнул.

В конце концов он остановился на фильме с Джеки Чаном. “Разборка в Бронксе”, виденная уже раз пятьдесят. Джеки только что врезал одному из бандитов по уже поломанному носу — тот закричал, а нос Юры тут же отозвался резкой и сильной болью. Парень вскрикнул и выключил телик.

Что за фигня? Это что ещё за приколы?

Юра потрогал нос. Тот гудел, как только что ушибленный. Нет, ясное дело, подсознание штука странная, но чтобы такая сильная реакция на то, что кого-то в каком-то кино двинули по носу? Не может быть!

Прибежала мама. Посмотрела на сына, держащегося за нос. Спросила:

— Юрка, ну что опять такое?

— Джеки Чан в кино дал бандиту по носу, а больно было мне, — растерянно пробормотал парень.

— Что ты мелешь, сынок? — неуверенно спросила мать.

— Я смотрел фильм, — раздражённо начал пояснять Юра, — с Джеки Чаном, ты помнишь, “Разборка в Бронксе”. Там он чуваку дал по поломанному носу. А мне стало больно. Будто мне врезали.

— Ну и фантазии у тебя, — успокоившись, холодно бросила мать, — такая дылда вымахала, а всё фантазирует.

— Да ну тебя, мам, — насупился Юра.

Демонстративно встал и пошёл к себе в комнату. Включил компьютер, запустил “контру”, подконнектился к одному из игровых серверов и рубился часов шесть без передыху. И происходило нечто странное. Играл Юра неплохо, но до высшего мастерства ему было далековато. Чтобы играть хотя бы вот так, как эта девчонка с тупым ником “TAHE4KA AC”, нужно не вылезать из игры ночами на протяжении месяцев двух как минимум. Юра этого себе позволить не мог, да и подобных геймеров считал людьми не очень нормальными. А потому его — пусть и не в каждой игре, а где-то через одну — стабильно валили. И каждая такая “смерть” почему-то отдавалась ощутимой болью в носу.

Юра попробовал не обращать на это внимания и продолжал остервенело играть. Но погибал всё чаще. И всё чаще свихнувшийся нос давал о себе знать. Вывод был прост — чтобы нос не болел, нужно лучше играть.

Парень собрался. И не проигрывал более восьми игр подряд. Он не играл так никогда! Он мечтал так играть всегда! Заглянувшая в комнату мама увидела сына с совершенно безумным и счастливым взглядом одновременно. Он весь словно светился. И даже красный опухший нос не смог омрачить счастливого вида сына. Мать недовольно покачала головой, но всё же вышла из комнаты улыбающейся. Юрка был смешон.

А тот по игровому чату ловил возгласы восхищения. “Tu segodnya monstr, Urec. 4to na tebya nawlo? )))” — интересовались игроки, с которыми Юра постоянно резался на этом сервере. “Ya prosto beregy svoy nos :)”, — радостно отвечал парень, обезвредив только что бомбу и тем самым обеспечив своей команде очередной выигрыш.

В голове тут же всплыли слова того странного мужика, что пустил его в дом умыться. “Нос беречь надо”, — ухмыляясь, сказал он. И Юра был с ним совершенно согласен.

В восемь позвонил Артур. Тот самый, с которым они попали прошлой ночью под раздачу.

— Здорово, — весело воскликнул он, — живой?

— А как же? — бодро отвечал Юра, всё ещё жалея, что пришлось выйти из игры. — Выходим сёдня?

— Да, обязательно. Расскажем пацанам о наших приключениях. Я думаю, нужно найти этих уродов.

Юра помедлил с ответом. Вспомнил игру и сказал решительно:

— Обязательно.

— О’кей, я зайду через двадцать минут.

— Давай.

— Давай.

Юра оделся, набрал ещё льда в тряпочку, приложил к носу и сел дожидаться друга. Что же это происходит, подумал он? Откуда такая уверенность? Это не игра, а жизнь, в которой бывает больно по-настоящему. Доказательство тому растреклятый нос. И где гарантия, что если он найдёт обидчиков, ему не набьют нос ещё сильнее? Гарантии нет, но униженное чувство собственного достоинства и уязвлённая гордость вопияли о возмездии. Как и мобильник за четыреста баксов. Что скажет брат, когда узнает, что Юра профукал такой дорогой подарок? Хотя он, конечно, ничего такого не скажет. Наоборот выспросит все подробности и быть может даже попробует найти обидчиков младшего брата, но Юре будет очень стыдно. Пора уже уметь самому постоять за себя.

Заиграл “В траве сидел кузнечик” — одна из мелодий дверного звонка. Это пришёл Турик — так друзья называли Артура. Он всегда звонит “кузнечиком” — для этого на звонок нужно нажать четыре раза. Юра, не отнимая тряпку от носа, пошёл открывать. Впустил друга. Пожали руки.

— Что с носом? — поинтересовался тот.

Юра молча отнял тряпку от лица и начал обуваться.

— Ё-моё! — восхитился Артур. — Вот это набили! Сильно болит?

— Терпимо, — поморщился тот, — другое странно. Ща расскажу. Ма, мы пошли!

— Чтоб дома был не позже одиннадцати… — отозвалась мать с кухни, а через пару секунд добавила: — Нет, не позже половины одиннадцатого. Понял?

— Да, мам, — нехотя согласился Юра.

— До свиданья, Анастасия Владимировна, — попрощался Турик.

Вышли на улицу. Было тепло, но не жарко. Сентябрь в этом году радовал. Уже шла вторая половина месяца, а на улице средняя температура была не меньше двадцати. И это правильно — лето всегда так быстро проходит, хорошо, что оно решило ненадолго задержаться.

— К дэкаэму? — спросил Юра.

— Ну да. Что хотел рассказать?

Они шли по тёмной аллее. Тут не было ни одного фонаря. На лавочках повсюду сидела молодёжь: парочки зажимались, компании пили пиво и бренчали на гитарах, а кто-то пил водку. И это всё практически у Юры под домом. Он-то и не был особо против, если бы ребята убирали за собой. Но после них, блин, вечно такой срач! Бедные дворники не успевали убирать.

Как такими можно быть, непонятно.

Юра прогнал неприятные мысли и начал рассказывать. О странном мужике, о том, как плохо он спал ночью, об ударе Джеки Чана, который настиг и его, об игре в “Conter Strike”, где он в один момент стал богом, потому что боялся за свой нос.

Артур слушал, раскрыв рот. После того, как Юра закончил, какое-то время помолчал и задумчиво сказал:

— Блин, ну почему со мной не происходит ничего такого?

— Какого “такого”?

— Ну, интересного, необычного.

— Не гони, — хмыкнул Юра. — Приятного пока мало.

Турик неопределённо пожал плечами.

Подошли к ДК. Поздоровались с друзьями. Компания, в которой гуляли Юра и Артур, была большой. Вот чтоб не соврать, человек пятнадцать собиралось стабильно. Пацаны и девчонки. Им всегда вместе было интересно. И с ними было интересно. Здесь не услышишь тупых шуток или глупых разговоров, никогда не заскучаешь. Здесь даже если пели, то не фальшивили, а на гитаре играл каждый второй. И не просто выдирал звук из трёх-четырёх аккордов, а действительно играл. Часто пели песни собственного сочинения.
Знакомые всегда задерживались у лавочек, на которых сидела эта компания.

Иногда быть может они вели себя слишком громко, но после пары-тройки гневных предупреждений из окон начинали расходиться.

Сегодня Турик и Юра были героями вечера, который начался именно с их рассказа о вчерашнем приключении. Все пацаны матерились, порываясь прямо сейчас идти искать “этих мудаков”, девчонки слушали, широко раскрыв глаза и с жалостью поглядывая на юрин нос.

В девять Артур дёрнул Юру за рукав.

— Пошли?

Юра кивнул.

Наскоро попрощались с девчонками, извинились, что не провожают. Пошли. Юра, Артур, Витёк, Саня, Игорь, Валик, Серёга, Вадим, ещё один Саня и ещё один Юра. Шли весело, шутили и смеялись, будто не на драку, а просто на дискотеку. Хотя, как это обычно и бывает, каждый до конца не верил, что сегодня произойдёт что-то такое. Но холодок в груди был, и это подстёгивало быть весёлыми. Ребята храбрились. Они не были ни задирами, ни драчунами, но были друзьями. А друзей в обиду давать нельзя.

Когда поравнялись с памятной водяной колонкой, Юра посмотрел на дом, у которого она стояла. И увидел мужика в майке. Тот так же курил, опёршись о ворота. Махнул приветливо рукой. Юра неуверенно махнул в ответ. Признаться, он ожидал, что больше не увидит хозяина этого дома. Всё, происшедшее прошлой ночью, казалось каким-то нереальным, словно происходило во сне. А потому наличие мужика немного обескураживало. Он был настоящим и самым обычным.

Теперь нереальным казалось происходящее с носом. Юра даже почти уверил себя, что боль в носу вполне закономерно совпала с ударом Джеки и “смертями” в игре. Просто он слегка напрягался в эти моменты, и конечно ушибленный нос реагировал.

Артур заметил обмен приветствиями.

— Это тот мужик? — спросил он.

— Ага.

— Мужик как мужик.

— Да вот и я так думаю. Бредни это всё, с моим носом. В игре я нервничал, а когда фильм шёл, на автомате напрягся — не удивительно после стольких ударов по носу. Любой дёргаться начнёт. Правильно?

— Правильно, Юрец, — усмехнулся Турик. — Знаешь, у меня ж батя начальник айтишного отдела в банке. К нему вечно юзеры пристают с глупыми проблемами — то пароль в систему сам по себе меняется, то файлы пропадают по непонятным причинам. Ну, ты понял: “Я ничего не делала, оно само”. Так у него любимая фраза: “Чудес не бывает”.

— Прав твой батя.

Подошли к дискотеке возле ДКЖ. Остановились у фонтана, что был напротив. Юра и Артур тут же отошли подальше от друзей и стали внимательно глядеть по сторонам, готовые маяковать пацанам, если заметят вчерашних гопов. Так было более вероятно, что к ним прицепятся вновь. Если, конечно, обидчики не видели, что ребята пришли не одни.

Стояли долго. Было уже начало одиннадцатого. Юра нервничал. Но не потому, что играл роль приманки, а потому, что маме обещал вернуться к половине. Хоть бы к одиннадцати теперь успеть. Знакомых лиц мелькало много. Пару раз возле них останавливались, чтобы поинтересоваться, что случилось с носом Юры. Тот уже начал раздражаться, но честно отвечал, что попал вчера в переплёт, но всё в порядке, за недельку заживёт. Один раз возле ребят притормозили две знакомые девчонки. Одна из них, Марина, очень нравилась Юре. Он проклял весь белый свет. Ну надо ж так: попасться на глаза ей в таком виде! Но нет худа без добра: Марина проявила искреннюю тревогу и стала не стесняясь жалеть Юру. А потом со словами “бедный Юрочка” даже осторожно поцеловала его в нос. У парня отвисла челюсть — такого проявления нежности он совсем не ожидал. Ведь они и на свидание-то не ходили ни разу, только гуляли частенько в одной компании. Юра покраснел, и его нос, наконец, перестал выделяться на фоне лица. Маринка, будто опомнившись, вдруг тоже покраснела, наскоро попрощалась, и девчонки ушли. До друзей донёсся изумлённый возглас подруги Марины: “Ну, ты даёшь! Удивила”. И еле слышный ответ: “Я сама от себя не ожидала…”

Юра гордо посмотрел на восхищённого Артура. Он был счастлив и теперь точно не боялся ничего. После такого и море не то, что по колена — по щиколотки. Сердце тарахтело как заведённое, а мысли были далеко от этого места и предстоящей встречи с отморозками. Да и будет ли она, эта встреча? Наверное, нет. Зря пришли. Да и ну их, этих придурков. Лучше позвонить завтра после школы Маринке.

— Опа, — наглый голос за спиной, — пацаны, вы посмотрите на этих долбодятлов. Мало им вчера было — ещё захотели.

Друзья резко обернулись. Напротив стояли четверо из вчерашней пятёрки. Наглые рожи, пьяные глаза, двое картинно курят — “по-крутому”, как в кино,
презрительно щурясь и глубоко затягиваясь. Сердце Юры сперва ушло в пятки, но тут же вернулось на место, удержанное злостью.

— Мобилу верни, сука, — прошипел он.

Главный гопник, как ещё вчера окрестил Юра этого пацана, явно заводилу в своей компании, замер, опешив от наглости вчерашней жертвы. Даже не сразу нашёлся, что сказать.

— Фигли набычился? Крутой стал неожиданно? Ты о какой мобиле, дебил? — он полез в карман джинсов и достал юрин мобильник. — Об этой? Так это моя. Я её честно добыл.

Гопарь заржал, друзья его мгновенно поддержали. Лицо отморозка вдруг посерьёзнело.

— Валите отсюда по-хорошему. Нам дважды одних и тех же пинать неинтересно.

— Зато мне интересно будет отпинать таких мудаков, как вы, — тут же ответил Юра.

— Что?! Сышишь, Вася, ты не оборзел?!

Юра не церемонясь послал наглеца на три буквы, назвав того “чмом недоделанным”. Такого главный гопник стерпеть не мог, и тут же ринулся в атаку, делая два шага и занося кулак для удара. Турик отпрянул в сторону, а Юра, уже морально подготовившийся к очередной подаче в нос и наплевавший на последствия, вдруг сбил кулак отморозка левой рукой и ответил прямым правым. Это произошло рефлекторно, почти неосознанно. Так, как учили на тренировках.

Да и как же вовремя в мозгу промелькнула знакомая фраза: “Нос беречь надо”.

Ноги гопа подкосились, и он сел на асфальт, смешно моргая глазами. Из носа потекла кровь. Друзья главаря стояли, не шевелясь и, словно подражая ему, быстро моргали. Юра, обалдевший от своего успеха, но спешащий его закрепить, резко сказал:

— Сейчас мы все отойдём за “клетку” и поговорим.

Один из куривших открыл было рот что-то сказать, но тут подошли друзья Юры и Артура.

Домой Юра вернулся в пять минут двенадцатого. Мама встречала, руки её угрожающе были сложены на груди. “Угрожающе” потому, что парень знал — эта поза мамы никогда и никому не сулила ничего хорошего.

— Мам, прости, — выпалил парень с порога, — загулялся! — Затем подумал немного и решился. — Не поверишь, придурков тех мы нашли. Я их отделал. Всех. Собственноручно. Это круто, мам. Всю жизнь мечтал о таком моменте!

Мать растерянно опустила руки.

— Как отделал? Кого?

— Уродов тех, мам… Смотри. — Юра достал мобильный телефон.

— Юрка, — голос мамы был неуверенным, — я, конечно, хвалю тебя. Ты молодец. И брат будет гордиться. Но обещай мне, что больше не будет таких приключений.

— Да уж специально искать не буду, — усмехнулся Юра.

Очень скоро он засыпал. И засыпая, улыбался. Нос почти не болел.

Весть о том, как Юра отделал четырёх гопников — одного за другим, друзьям даже вмешиваться не пришлось, только проследить, чтоб всё честно было — разнеслась по школе уже на следующий день. Даже одноклассник Саня Попов с погонялом “Поп”, который своим образом жизни недалеко ушёл от гопов, сам подошёл к Юре, пожал руку и, хлопнув по плечу, изрёк:

— Молоток!

— Да ладно, — махнул рукой парень, и в носу кольнуло. Юра невольно за него схватился.

— Болит? — сочувственно поинтересовался
Поп. После утвердительного кивка добавил: — Ничё, скоро пройдёт. Твой нос теперь отмщён и душа его обретёт покой.

Все присутствующие дружно заржали.

А после четвёртого урока к Юре подбежал Серёга из “Б”-класса и сказал, что его ищут “какие-то типы лет по двадцать”. Парень хмыкнул и спустился на первый этаж. За ним следовало чуть ли не полкласса. И Поп в их числе.

На пороге школы его ждали три пацана. Действительно старше года на три-четыре. Один стоял чуть впереди и поигрывал чётками в правой руке. Жевал жвачку. За спиной до Юры донёсся шёпот: “Блин, это ж Пушкин. Он Сливу год назад за гаражами на колени поставил…”

Сливу Юра знал хорошо. С этим второгодкой даже пришлось год проучиться в одном классе. Потом его оставили снова на второй год — он почти не появлялся на уроках, — а потом и вовсе пропал из виду. А вот о Пушкине приходилось только слышать. И хорошо, потому как слава у этого хулигана была дурнее некуда. Ходили слухи, что он даже успел отсидеть год в колонии для несовершеннолетних. Потом было несколько приводов в милицию. И год условно за разбой.

Нельзя сказать, что Юра сильно уж испугался — после вчера его сложно было напугать. Но сердце тревожно забилось. Такой ведь и перо может всадить в бок.

Из толпы выскочил Серёга из “Б”-класса, указал на Юру и сказал:

— Вот он!

“Ах ты ж сука! — подумал Юра. — Ничего, и до тебя очередь дойдёт”.

Пушкин прищурился.

— Ты моего братана двоюродного вчера отделал?

На Юру смотрела почти вся школа, и сдрейфить он не мог никак. “Не подставляй нос”, — твердил он про себя. И в данном случае речь шла не столько о носе, сколько о репутации, честно и с таким трудом заработанной.

— Ну, я, — смерив Пушкина презрительным взглядом, ответил Юра.

— А ты знаешь, — спокойно продолжал Пушкин, — что за поступки нужно отвечать?

— Знаю. И твой братан это теперь хорошо знает.

Пушкин картинно удивился.

— Дерзишь, Васёк. Нехорошо, но мне это нравится. Пошли побазарим?

Юра хотел было спросить “Куда?”, но вместо этого раздражённо выпалил:

— Да что мне с тобой говорить, мудила?

И нанёс “маваши гери” Пушкину по уху. И откуда только растяжка взялась — год спортом не занимался, только на физре в баскетбол…

Нос очень болел. И это было странно, потому что Пушкин по нему так ни разу и не попал. А Серёга из “Б”-класса даже и не думал сопротивляться. Поп, увязавшийся за Юрой по пути домой, не переставал восхищаться.

— Слушай, охренеть можно! Ты Пушкаря уделал. Никогда не думал, что в тебе такой потенциал, дружище. И Серёгу ты правильно… Так их, крыс, и надо. Только ты это, аккуратней в следующий раз, такие уроды и заявить могут… — Он замолчал и раскрыл рот, словно не решаясь что-то сказать. Затем выпалил: — Слушай, потусим может как-нибудь? Я тебя со своими познакомлю. Нам такие мужики нужны.

— Как-нибудь потусим, — хмыкнул Юра. — Слушай, Поп. Иди домой, а? Мне подумать надо.

Поп раскрыл рот. Во-первых его в классе ещё никто по кличке не называл, а во-вторых — такого явного посыла он никак не ожидал. Но делать было нечего — только что собственными глазами видел, как этот пацан уделал Пушкина, а потом — Серёгу за стукачество.

— Говно-вопрос,
братишка, — расплылся в улыбке Поп и протянул руку.

Юра её пожал и пошёл быстрым шагом домой. В этот раз матери уже не хвастал. Обещал же, что никаких больше приключений.

Нос вроде утихомирился, только всё равно выглядел так, будто его набили только что. Глядя на эту картофелину в зеркало, Юра только смачно выругался.

Вечером гулять не пошёл, но зато рубился в “контру” и был “убит” всего лишь два раза за всё время. Как ни странно, нос в эти моменты не отзывался болью. И Юра решил, что он наконец пошёл на поправку.

С этого дня Юру словно подменили. Он стал резким и заносчивым, при любом поводе лез на рожон, даже тогда, когда конфликта могло и не быть. Его стали бояться. Даже друзья. Впрочем, не удивительно — с ними он тоже задирался. У Юры изменилась походка и манера говорить — наглость чувствовалась во всём его облике; даже когда он старался быть вежливым, это воспринималось другими как насмешка.

Была поздняя осень. Юра зачастил ходить гулять на ту сторону. Сам, без друзей. С ними ему уже было неинтересно. Он их считал слюнтяями. Особенно Артура. На той стороне Юра сперва искал приключений, из которых успешно выходил победителем, а затем собрал вокруг себя приличную компанию. Каждый раз, когда Юра проходил мимо дома, в котором когда-то умывался, всегда видел курящего хозяина. Несмотря на холод, в майке. Но тот уже не махал приветственно. Пару раз это сделал Юра, но ответа не последовало. Зато больно кольнул нос, который, к слову, оставался таким же распухшим и красным. И ощутимо болел. А иногда просто невыносимо. Юра подсел на обезболивающее.

За глаза его так и стали называть — “Нос”. Но только за глаза, в лицо — никогда. Чревато.

Все хотели быть другом Юры — знакомство с Носом подразумевало безопасность. Всегда можно в какой-нибудь переделке сослаться на него. Да и значительно уменьшалась вероятность того, что сам Нос когда-то тебе наваляет. Хотя от этого не был застрахован никто.

Однажды, когда Юра отвёл за угол очередного наглеца, который случайно толкнул его плечом, и уже заносил руку для удара, в нос врезалась такая боль, будто в него воткнули нож. Он закричал и упал, схватившись за свою картофелину. Через минуту боль отпустила, и Юра побрёл домой.

А утром пошёл в больницу к травматологу. Тот засвидетельствовал сильный ушиб, отправил Юру на рентген. Перелома не было, даже сросшегося. Да и вообще носу не было никаких причин так воспаляться. Врач выписал очередных примочек, которых Юра и так за два месяца перепробовал бесчисленное множество, и назначил ему электрофорез.

Марина его избегала. Юра был уверен, что с такой славой ему любая девчонка должна была покориться. И они были, эти любые, вот только желанной не было. Морозиться Марина стала буквально сразу же после победы Юры над Пушкиным. И этого он не понимал. При встрече было только “привет-пока”, по телефону её мама вечно говорила, что она ушла к подруге, а номер её мобильного уже давно не отвечал.

Думая об этом, Нос злился, и как-то раз, встретив её с неизменной подружкой, схватил за руку:

— Марина, что случилось?! — спросил Юра с безумным взглядом.

— Пусти, дурак, — прошипела она. Вырвалась и зло выкрикнула: — Ты что, не понимаешь? Ты стал другим! Ты — придурок!

Развернулась и пошла прочь.

Юра стоял совершенно опустошённый. Отчего-то даже не хотелось жить. И это было очень странно, потому что он считал себя счастливым. Если бы не нос, который сейчас словно разрывался изнутри пульсирующей в такт сердца болью.

И вдруг его голову пронзила очевидная мысль. Это всё тот мужик со своим умывальником. Сперва Юра винил в своих бедах с носом пушкиного брата, потом его друзей, которые тоже били в нос. Но он же всех их отделал. А облегчения это не принесло, хотя он почему-то верил в то, что отмщение его излечит. Он чувствовал — без мистики тут не обошлось, но откуда тянулась эта нить, понять не мог.

И вспомнил мужика в майке.

* * *

Мужика нигде не было видно, и это было непривычно. Юра вспомнил давнее чувство тревоги: он будет проходить мимо, и увидит заброшенный дом, в котором никто уже давно не живёт. И это покорёжит все его представления о реальном мире, в котором не бывает ни чудес, ни проклятий. Но мужик всегда был на своём месте. Его постоянное курение у себя во дворе стало для Юры такой же обыденностью, как наступление дня и ночи. Парень давно для себя объяснил этот феномен — видимо, мужик на пенсии, родных у него нет, и делать ему больше нечего — только торчать, возвышаясь над воротами и провожать прохожих взглядом. Он и раньше вероятнее всего торчал на этом месте, просто Юра не обращал внимания.

А сегодня был первый раз с той памятной ночи, когда мужика не было на месте. И Нос испугался, что сейчас его мистические страхи вдруг станут реальны. И надежды на излечение никакой.

Но дом не выглядел заброшенным. Всё выглядело так, будто хозяин просто куда-то вышел. А может спит.

Юра нашёл глазами кнопку звонка и нетерпеливо стал на неё жать. Из глубины дома раздавался приглушённый звон. Никто не выходил. Тогда парень выругался, подёргал дверь — закрыта изнутри. Впрочем, перемахнуть ворота ничего не стоит. Нос огляделся, уцепился за край, встал на ручку, и в один рывок оказался во дворе.

Зашёл на порог, затарабанил в дверь.

— Эй, мужик! — кричал Юра. — Выйди, поговорить нужно!

Никто не выходил. Парень прошёлся вдоль окон, всматриваясь в каждое. Никакого шевеления. Юра выругался. За спиной что-то скрипнуло. Нос обернулся. В воротах стоял хозяин. По-прежнему в майке, только сверху ещё был наброшен кожух. В руке мужик держал пакет с продуктами из супермаркета.

Значит таки не всё время дома торчит, подумал Юра.

Увидев парня, изумлённый мужик выругался, не стесняясь крылатых выражений. А Нос решительно ринулся на него с кулаками. Вот только произошло нечто непонятное. Его рука была странным образом перехвачена, вывернута, а сам Юра оказался на коленях, спиной к хозяину.

— На кого руку поднял, малыш? На советского морпеха?

— Простите, — кривясь от боли, прошипел Юра, — не хотел. Сорвался. Поговорить надо.

Мужик тут же отпустил его.

— Так бы и сказал. Пошли.

Сидели на кухне. Пили чай. Мужик задумчивый, Юра хмурый и покорённый.

— Не знаю я, Юрка, — повторил опять мужик. — Я тут точно ни при чём. Ищи причину в другом. Подумай, что ты и как делал. Разложи по полочкам события. Если хочешь, расскажи мне всё, что было с тобой после той ночи — вместе попробуем разобраться.

Юрка вздохнул и рассказал. Как его нос вдруг стал восприимчив практически ко всему и как он следовал совету беречь его. И как всё стало получаться: играть, драться… А ведь всё потому, что он до смерти боялся получить снова по больному носу. Но потом ситуация обернулась обратной стороной — по носу он не получал, а тот болел сильнее прежнего. Иногда невыносимо. И это очень злило. Последний раз вот очень сильная боль пронзила несколько дней назад, когда он хотел проучить одного наглеца.

— А за что ты его хотел проучить? — поинтересовался мужик.

— Он меня толкнул на улице! — с вызовом ответил Юра.

— Специально?

— Ну а как ещё можно налететь на встречного на пустом тротуаре?

Мужик хмыкнул.

— Запросто. Засмотреться куда-то. Искать что-то в кармане.

— Да ничего он не искал, — огрызнулся Юра, правда, как-то неуверенно, — нефиг тупить — по сторонам нужно смотреть.

— У-у-у, — протянул мужик, — да ты зарвался, дружок.

— В смысле?

— В смысле, в смысле, — перекривил его мужик. — Тебе уже Марина твоя всё сказала. Чем ты отличаешься от тех гопарей, что тебе нос набили самый первый раз?

Юра опешил. Что за глупый вопрос?

— Как “чем”? Да всем!

— Например?

— Я не лох, как они.

— А кто?

— Нормальный пацан.

— Чем определяется твоя нормальность?! — с интересом спросил мужик. — Тем, что не даёшь себя в обиду, но зато гасишь всех подряд?

— Я не гашу всех подряд! Только тех, кто этого заслужил.

— Ну да? — усмехнулся мужик. — А в милиции уже был?

— Нет. За что?

Мужик чертыхнулся.

— За жопу! — выпалил он. — Ментовка — это дело времени. Однажды один из тех, кого ты отделал, заявит в милицию. А ещё веселей будет, если заявят двое или трое. Сколько их у тебя уже на счету?

— Нисколько, — буркнул Юра. — Я просто хочу, чтобы меня уважали. Слишком часто мне давали по носу в этой жизни.

— По носу в этой жизни достаётся многим, поверь. — Мужик вздохнул. — Но не каждый, поднимая с земли гордость, старается унизить других. Ладно, наказал обидчиков. Но остальные-то причём?

— Я бил только тех, кто этого заслуживал! — с нажимом повторил Юра.

— А твой нос считает иначе.

— Не понял?

— Если не понял, то подумай над этим, пока будешь идти домой. Дома небось с семьёй тоже у тебя отношения не ахти? И ты тоже недоумеваешь, почему, да?

Юра промолчал. Поднялся из-за стола, сухо попрощался и вышел. Мужик проводил его за ворота, закурил и по старой привычке махнул рукой.

Про семью — это он попал в точку. Дома Юра теперь тоже поступал только так, как считал нужным. Слова матери для него мало что значили. Ведь только он сам знает, как ему будет лучше. Уж и брат звонил из Одессы, читал морали. Говорить Юре что-то было бестолку. Обещал “поговорить основательно”, когда в следующий раз будет дома. Но Нос только огрызался.

Когда он проходил мимо ДКМ, то услышал тонкий насмешливый голос:

— Пацаны, гля, ну и носяра! Картошка целая!

Раздался дружный детский смех. Юра, успев за мгновение вскипеть, резко развернулся, увидел детвору лет восьми-девяти и побежал за ними. Малышня с писком рассыпалась в разные стороны. Юра остановился, тяжело дыша. Нос просто разрывало. Он глубоко вздохнул и с силой саданул себя по нему.

Боль стала невыносимой, и Юра потерял сознание…

Белый потолок и заплаканное лицо матери на его фоне.

— Юрка, что с тобой происходит? Что с носом? Почему ты такой стал?

И впервые Юра задумался. А действительно, почему? Разве он счастлив, будучи “крутым чуваком”? Ведь по сути он не уважения к себе добился, а страха. А уважают не за силу. Силой можно восхищаться, её можно бояться, но не уважать за неё. А его нынешние друзья? Разве их дружба настоящая? Да он просто “крыша” для всей своей компашки! И тусуются с ним
они тоже из-за страха. И девчонки с ним спят поэтому. Господи, как всё фальшиво.

“А мама, — вдруг подумал Юра. — Неужели и мама меня должна бояться?”

Он нашёл мамину руку, крепко её сжал и дрожащим голосом сказал:

— Мам, прости. Я дурак. Я больше не буду таким…

И мама улыбнулась. Впервые за много недель.

* * *

Нос выздоровел. Юра первое время не мог налюбоваться на себя в зеркало.

С компанией с той стороны порвал, а перед старыми друзьями не уставал извиняться. Даже когда простили, он продолжал нудеть о прощении. Всех достал уже своими извинениями, но его терпели. Исправился ведь пацан. Пошёл по скользкой дорожке, оступился — бывает. Главное, что смог вернуться.

Труднее всего было завоевать доверие Марины. Но цветы под дверью, стихи в почтовом ящике и даже песни под гитару под окнами сделали своё дело. Девочка была покорена.

Жарким летним вечером они прогуливались по вечернему парку. Держались за руки. Впервые. Юра дрожал от волнения, сердце билось сильно и часто. То же самое, похоже, творилось и с девочкой. Он предложил сесть на лавочку, Марина охотно согласилась.

Сперва поцелуи были робкими и нежными. Но с каждой минутой ребята становились смелее. Через пять минут страсть уже хлестала через край. Рука Юры скользнула Марине под лифчик. Другая гладила ногу, сперва нерешительно касаясь юбки, но вскоре уверенно забралась под неё. Марина осторожно попыталась убрать руку парня, но он был настойчив. Наконец нащупал трусики, поддел край… Она всё ещё пыталась слабо сопротивляться, но было так хорошо и очень хотелось позволить всё. Чего бы он не захотел.

И тут Юру словно бы что-то больно кольнуло в нос. Парень вскрикнул — скорее от неожиданности, чем от боли. Голову прошила гневная мысль: “Что?! Опять?!”

— Что случилось? — встревожилась Марина.

Юра тут же успокоился, поглядел на неё задумчиво и внимательно. Удивлённо отметил, что это успокаивает. Рассмеялся. Девочка ошарашено смотрела на парня.

— Знаешь, — наконец сказал он, — пошли ещё прогуляемся?

Марина ничего не поняла, но кивнула.

Они пошли гулять. А случилось всё через три недели. И нос был совсем не против.

Всё просто

(песня)

I
Думать слишком поздно,
Ночь не обмануть —
Эта близость к звёздам
Не даёт уснуть.
Вновь алмазной крошкой
Обозначен путь —
Детскою ладошкой
Так легко смахнуть.

II
Лучшие мгновенья
Пусть горят огнём,
Если там за дверью
Где-то есть мой дом.
Мне виниться не в чем —
Тишь в душе моей,
Верою беспечной
Ночь, меня согрей.

Припев
И не важен мне весь мир
В сладком миге от прыжка.
Словно взлётные огни
Манят звёзды свысока.

III
Знаю, ты не веришь,
Что смогу уйти,
Правды не отменишь —
Я уже в пути.
Всё предельно просто,
Впрочем, как всегда:
Я не нужен звёздам,
Мне — нужна мечта!

Рубежи

Ослеплённый, прошу тебя, небо,
Помоги мне найти рубежи,
За которыми радость нелепа,
А мечты вязнут в боли и лжи.

Отвлекись от фальшивых улыбок
На один незначительный миг —
Не минуя прикрытых ошибок,
Попытайся сдержать этот крик.

А прозрев, не пытайся ослепнуть,
Запылав ярче яркого вновь.
Дай реальности встать и окрепнуть —
Костыли загодя приготовь.

И пойми, наконец, глупый купол:
Зря сияешь ты там, свысока.
Лучше сделай себе новых кукол
И скажи им, что сладость горька.

Свобода

“Весьма невероятно ощущать полную, незамутнённую свободу. Чувствовать каждой клеточкой уязвимого, непослушного тела необычайную лёгкость — физическую, духовную, моральную. Сжиматься, ощущая пробирающую тебя насквозь дрожь, отмечая её каждым из миллионов синапсов. Осознать вдруг совершенную пустоту в голове. Забыть, что такое мысли, переживания, проблемы, боль, ярость. Даже любовь. Заглушить её и всё прочее глотком хмельной, спасительной свободы! Умереть, родившись. Родиться, умерев. Чтобы не знать, не видеть, не слышать, не восторгаться, не ужасаться, не унижаться и не возноситься. Познать абсолютное, непредставимое и несопоставимое ни с чем счастье. Глоток. Ещё один глоток…” — думал сантехник Петров, поднося рюмку ко рту. Закончил мысль и немедленно выпил!

Дурак

Не то, чтобы тоска, но как-то больно…
Да не совсем и боль, но так… тоскливо…
И времени, казалось бы, довольно —
Не так уж редко ты сидишь, пьёшь пиво!

Не то, чтобы немой, но так бывает…
Да не совсем и нем, когда не первый…
Чего-то тебе явно не хватает
И понапрасну портишь себе нервы!

Не то, чтобы и трус, но как-то стрёмно…
Да не совсем и стрёмно… вновь не первый!..
Все чаще ты, пройдя, вздыхаешь томно
И снова понапрасну портишь нервы!

Не то, чтобы и глуп, но как иначе?..
Да нет, совсем не глуп, но ёлки-палки!..
Ведь это всё посильные задачи?
Ты вроде не нуждаешься в закалке?

Не то, чтобы урод, но непонятно…
Да нет же, как обычно — не уверен.
«Красавец!» тоже здесь звучит занятно,
Но прозвучит куда занятней «мерин».

А может планка где высоковата?
Конечно, нет! Уж хватит! Натерпелся!
Вот здесь у нас уже ума палата!
Серьёзно — уж напился и наелся!

Короче, хватит бредить! А, дружище?
Забей на эти псевдоварианты!
Вокруг их сколько? Просто дофигища!
А ты сидишь тут, распевая мантры!
 

Нам всё равно

— Держи! Держи его, Васян!

Это кричит Колька. Весельчак и добряк. Хороший друг и душа компании. У него иссиня-чёрные, вечно растрёпанные волосы — говорит, от предков-татар. Мы верим — лёгкая раскосость в глазах парня есть. Сейчас его красивое лицо пунцово, на лбу проступили веточки вен.

— Васян, мать твою!

Это уже Витёк. Хотя мы зовём его Олегом. Почему так, в нашей компании уже никто не вспомнит. Пожалуй, во всём городе только родители зовут его по имени, которое дали при рождении. Олег заядлый роллер и очень любит болтаться на турниках. Турники, в благодарность, подарили ему красивую фигуру, а ролики — не менее красивые накачанные ноги. А вот красивую голову ему дарить, видимо, было не за что. Рыжий, курносый, с маленькими глазками и пухлыми щеками. Уши торчат. Зато улыбается Олег бесподобно и очень заразительно.

— Да держу, держу! — зло отвечаю я, крепче зажимая намотанную на кисти рук верёвку и упираясь ногой в парапет.

Справа от меня то же самое делает Колька. За парапетом Олег, непревзойдённый умелец по граффити, разрисовывает распылителями мост. Мы держим доску, на которой он сидит.

Ещё минут пять мы пыхтим, покрывая матом строителей, соорудивших такой неудобный мост. Верёвки привязать не к чему — ни столба, ни штыря какого-нибудь. Хотя, надо признать, мост ещё строится. Просто кажется, что мат помогает держать нашего смельчака.

И вот, наконец, долгожданное “Тяните!”. Мы собираем оставшиеся силы в кистях рук и тянем. Показывается одна Олегова рука, цепляющаяся за парапет. Затем другая. Через мгновение легко заскакивает и сам Олег.

— Пошли смотреть, что получилось.

Мы спускаемся с моста. Выходим на дорогу, что проходит под ним. Время раннее, машины почти не ездят. Смотрим.

— Красиво, ёптить! — решаюсь я выразить восхищение.

— Да! — твёрдо отрезает Колька.

— Спасибо, — улыбается Олег.

На мосту, сбоку, красуется яркая размашистая надпись: “Война? Эпидемия? Просто слова!” И ниже, буквами помельче: “Добро пожаловать в клуб пофигистов!”

* * *

Правило первое. Тебе пофиг всё и вся, кроме себя, родных и членов клуба.

Правило второе. Если ты испытываешь непреодолимое желание участвовать в том, что тебя не касается — смотри правило первое.

Правило третье. За нарушение правила первого и пренебрежение правилом вторым следует немедленное исключение из клуба. Для его участников ты перестаёшь существовать.

* * *

Самое главное, пожалуй, — это лицо. Чем больше в нём безразличия, тем вероятней, что тебя не побеспокоят. И даже обойдут третьей дорогой. Ведь если человеку всё пофиг, он не может быть нормальным, правда? А если человек ненормален, то от него можно ожидать чего угодно. Ну его в пень — с таким связываться…

Сложнее всего притворяться “кирпичом” в общественном транспорте — когда требуется уступить место какой-нибудь старушке. И вот тут главное — не поддаться эмоциям. Ты узнаешь множество интересных фактов о себе, своей семье и нынешнем поколении молодёжи — возмущённые пассажиры не пожалеют матерных слов и витиеватых оборотов. Смотри безразлично в окно, и тебя не тронут. Лишь кто-нибудь произнесёт гневно заезженное “руки даже марать о такое дерьмо неохота”. Но ты-то прекрасно понимаешь, что за этими словами прячется ничто иное, как страх. То самое ощущение, о котором ты в скором времени даже не вспомнишь. Потому что тебе на него будет пофиг.

Конечно, совесть никуда не девается. И поначалу очень сильно возмущается, пытаясь вернуть себе главенствующую роль. Но человек всегда был сильнее совести. В его силах задавить её и загнать в самый тёмный угол. Это сделать трудно. Но трудней выпускать её оттуда по надобности. Ведь ты не можешь быть бесчувственным бревном по жизни — есть родные и члены клуба, безразличие к которым также является нарушением. И вот попробуй-ка, юный пофигист, так выдрессировать совесть, чтобы по первому твоему велению она объявлялась, радостно виляя хвостом, а по второму, его же поджав, бежала в свою будку. Попробуй, весь день проходив с каменной маской по улице, суметь снять её дома. Услышишь ли ты просьбу матери вынести мусор? Сумеешь ли не отказать младшему брату в помощи с уроками? Не скажешь ли отцу, собирающемуся взять тебя на выходные
строить дачу, “на кой мне это надо”?

А, не отказав ни разу, сможешь ли потом опять стать сволочью, выйдя за порог дома?

Да, нелегко. Зато действенно. Мы не останавливаемся ни перед чем — и добиваемся однозначного успеха во всём. Ради себя и родных, ради лучших друзей.

Не самая плохая позиция, верно?

Слишком уж толстым слоем шелухи обрастает человек в течение жизни: привычками, предрассудками, понятиями о справедливости, добре, любви; излишней любознательностью. Это всё утяжеляет шаги и мешает двигаться к цели. Например, тех двадцати копеек, что при входе в супермаркет ты бросил попрошайке, может как раз не хватить на буханку хлеба — оказывается, налички у тебя не осталось, а банкомата поблизости нет. Прикрывая на работе оплошность коллеги, попадаешь под раздачу слонов сам — а ведь буквально завтра тебя хотели представить к повышению. Ну, и наконец, возвращаясь к бабульке в общественном транспорте, — уступая ей место, ты лишаешь себя заслуженного отдыха, ибо весь день пробегал по городу, подписывая всевозможные договоры; и ноги гудят неимоверно.

Мы шумно идём по ночной улице. Три закадычных друга — один за другого порвёт глотку любому. В клубе мы состоим уже целый год, и сейчас бурно, не обращая внимания на поздний час, обсуждаем его влияние на нашу жизнь.

Я, наконец, начал пробиваться по службе — можно сказать, первый успех со времён окончания универа. А это — ни много, ни мало — три года. Я попросту перестал бояться. Научился принимать решения самостоятельно, без оглядки на начальство. Мне абсолютно пофиг, получит поощрение моя инициатива или, как в народной мудрости, станет наказуемой. Я шёл вперёд. Просто шёл. Напролом.

Олег, перебивая нас и самозабвенно жестикулируя, рассказывает об очередной победе на личном фронте. До вступления в клуб он жутко стеснялся внешности, и об отношениях с девушками не могло быть и речи. Впрочем, как и об общении с ними — он зажимался и не мог вымолвить ни слова. Но за этот год Олег покорил не одну даму, и даже не десяток. Сколько хрупких сердец было разбито о его пофигизм, я тактично промолчу. Сейчас он распинается о последней девчонке, которая повсюду его преследует. Рассказы Олег всегда подкрепляет хорошими шутками, так что мы от души ржём.

У Кольки всего понемножку. Хорошая работа, ночные клубы, девочки… Рассказывать нечего. И он вдруг действительно замолкает. Останавливается и долго смотрит под ноги. Там сидит и молча ловит его взгляд маленький чёрный котёнок. Мы ошалело смотрим то на животное, то на друга. Что ж он не отпихнёт котёнка или хотя бы просто не переступит?

Колька всё смотрит на него. Котёнок мяукает. А наш потомственный татарин берёт его на руки и нежно прижимает к груди, гладит. Раздаётся громкое мурчание. Котёнок довольно щурится.

— Ребят, — говорит Колька, — меня вчера мать попросила повесить гардину в зале, а я проигнорировал по привычке. Она полезла сама на стол. А ноги у неё больные — подвели. Упала… руку сломала. Жива, слава Богу, поправится… Меня простила. Не могу я больше, ребят. Ухожу. Прощайте.

Колька разворачивается и уходит. С котёнком на руках. А мы ещё долго стоим. Молчим. Слов нет. В голове пусто. В душе пусто. Сердце, кажется, не смеет стучать.

— Пойдём, — нарушаю я колючую тишину. И, стиснув до боли зубы, словно пробиваясь сквозь толщу льда, добавляю: — Забудь о нём.

* * *

С тех пор прошло сорок лет, и мир изменился коренным образом. Движение пофигистов ширилось столь быстро, сколь и необратимо. Каждый находил в его мировоззрении что-то своё: побег от проблем, дорожку к успеху, обычный интерес, а кто-то даже своеобразную романтику. Так или иначе, количество клубов росло. Уставы и правила были везде свои, но если нашему клубу хватало трёх пунктов, то в других теперь писались целые своды. Проводились ежегодные сходки, съезды, конференции, конвенты… Самым популярным был палаточный городок под названием “Respublica Apathia”.

На самом деле это было хорошее время. Тогда люди ещё умели замечать друг друга.

Но произошло невероятное. Нет, чувственность не стала наказуемой, как в старом фильме “Эквилибриум”, а книги не сжигались, как в известном романе Брэдбери. Чувства просто сходили на нет.

Да, прекратились войны. Угасла ненависть и межрасовая вражда. Стёрлись границы государств. Снизилась преступность. Все силы, наконец, бросили на мирные разработки. Человечество восторженно вступало в мир будущего — именно тот мир, который раньше показывали в кино. Сияющие небоскрёбы, обилие воздушного транспорта, полёты в космос, новые грани наслаждения…

Но с ненавистью исчезла любовь. С преступностью — понятие справедливости. Техногенная революция стала причиной небывалого загрязнения атмосферы.

Исчезли семьи. Многие женщины отказывались когда-либо рожать и добровольно стерилизовались. Был разработан вынужденный законопроект о контроле за рождаемостью, иначе человечеству грозило вымирание. Но из-за проблем с экологией
большинство новорожденных появлялись на свет физически и умственно недоразвитыми. Такие немедленно утилизировались.

Конец Света был близок.

Я неторопливо одеваюсь и выхожу за дверь заботливо выделенных мне правительством пятидесяти квадратов. Третий этаж. Большинство городов вплоть до уровня двадцатого этажа утопают в зловонном тяжёлом смоге. Квартиры выше считаются элитными — даже если по площади уступают моей.

Вовремя спохватившись, возвращаюсь, чтобы захватить респиратор. На днях увидел рекламу новых фильтров, — якобы девяносто четыре и пять процентов очистки, — хотелось купить опробовать. Кашель совсем замучил. Позавчера начала отхаркиваться кровь.

Я выхожу в привычное зловоние: запах пробивается сквозь дохлые фильтры. Но можно поблагодарить Судьбу за то, что хотя бы глаза не режет. Такое, к счастью, бывает редко. Иначе пришлось бы раскошелиться на противогаз…

Выхожу на улицу. До аптеки идти два квартала. Кашляю. Тороплюсь, понимая, что кроме меня самого обо мне никто не позаботится. Никому ни до кого нет дела. Мимоходом удивляюсь тому, что сам себе не безразличен. Улыбаюсь. Смотрю на прохожих. Всё как всегда — идут по одному, друг на друга не смотрят.

Перестаю улыбаться. Прохожу квартал. Подхожу к следующему перекрёстку. Из-за угла в спешке выныривают трое парней с древней стремянкой. На них дорогие лёгкие противогазы. “Дышащие”, как их называют. В таких кожа не потеет.

Парни проходят мимо. Я сперва не смотрю на них. Затем останавливаюсь как вкопанный. С резвостью, непозволительной для своего возраста, разворачиваюсь. Они идут действительно вместе. И — просто невероятно! — начинают оживлённо переговариваться и смеяться. У одного из-под противогаза выбиваются иссиня-чёрные волосы, у другого — рыжие, у третьего… В глазах плывёт. Я разворачиваюсь, иду дальше. Аптека за углом, в конце проспекта. Протираю глаза, поворачиваю — и изумлённо смотрю на разрисованную стену дома напротив.

Именно так когда-то рисовал Олег.

На стене, между вторым и третьим этажом, красуется яркая размашистая надпись: “Нам не всё равно. Клуб совести”.

Появляется резь в глазах. Но не от смога.

Колись

А колись знайду стежину,
Що прямує до гори,
В невідомий шлях порину,
Не дотримуючись гри.

Все одно не бачив цілі,
Лиш за вітром прямував —
Проти нього всі безсилі,
Хто б коли що не казав.

Але зможу повернути
І зробити перший крок,
І в майбутнє зазирнути,
І позбавитись думок.

Зможу просто поспішати
За непізнанним життям,
І не хочу більше знати,
Ніж дізнаюся я сам…